Сказать вам, что я все время просил родителей купить мне братика или сестричку, будет неправдой. Но точно помню, когда мама меня спросила, кого я хочу, сестру или брата, я ответил — сестру. На этот выбор повлияла вот какая история. В начале того лета, после которого предполагался поход в школу на постоянной основе, я влюбился в Веронику Бакину, дочь очень нужного в советскую бытность человека — телемастера дяди Вити (видимо, в детстве я преспокойно мог выгодно сочетать любовь с расчетом, что утратил впоследствии начисто). Эта статная девочка была старше меня значительно (на год, что ли — колоссальная разница в возрасте шести — семи лет), конечно же, выше ростом, сказочной красоты, с длинными черными волосами. Так мне все это виделось тогда сквозь какой-то радужный туман вокруг всего ее облика… Посмотреть бы сейчас на ту девочку в том возрасте… Интересно, что бы я увидел? Хотя нет, не надо, вдруг по какой-то причине развеется такой сказочный образ! Любовь была неразделенной, длилась страшно долго — примерно неделю, и нанесла настолько глубокий в моем сознании отпечаток, что на вышеозначенный мамин вопрос я ответил: «Конечно же, сестричку, и назвать ее надо Вероникой». Так родители и решили, поступив даже не правильно, а гениально с воспитательной точки зрения, заручившись сразу же моей заочной любовью к сестре в силу ответственности за нее и причастия к ее жизни с самого рождения, а точнее, еще до него.

А уже в средине того же лета мою пузатую маму увезли в больницу. Это я знаю не потому, что помню, а потому, что через некоторое время мы с отцом поехали в ту больницу к ней, а это значит то, что ее туда увезли днем-двумя раньше, как вы понимаете. Ехали на мотоцикле, я, понятно, в коляске (впоследствии мы в этой коляске чудно помещались с сестрой вдвоем, сидя рядом, стукаясь шлемами друг о друга, пока родители не купили первую машину). Очень мне нравилось так ездить — торчит из-под тента черного колясочного брезента только моя голова в синем шлеме с белым козырьком (в нём я, конечно же, кажусь себе космонавтом, кем же еще?) и на каждой кочке трясется, качается в разные стороны, мотоцикл непомерно тарахтит и можно во все горло петь песни или вообще, орать что угодно — все равно никто не услышит. Кстати сказать, со стороны слышно просто замечательно! Так что, если при возникновении домашнего скандала вы пытаетесь заглушить его пылесосом, включив его рядом с эпицентром децибел, то у вас ничего не получится, а выйдет, как в старом анекдоте: жена говорит мужу: «Отойди, дерьмом пахнет». Муж, побрызгавшись хвойным одеколоном, подходит: «А теперь?» «А теперь, будто под елкой нагадили», — ответствует жена.

И вот, стоим мы с батей у окошка родильного дома. Я — впереди, подбородок мой на раме, лоб — к теплому стеклу прижат, а с той стороны мама показывает нам белый сверток, в верхней части которого маленькое, красное-красное, я подумал, мясо какое-то, орущее (слышно даже через стекло) широко открытым ртом лицо с настоящим носом и зажмуренными глазами. Когда много позже я смотрел на свою дочь так же, через стекло окна на первом этаже, правда, другого родильного дома, сразу же пришла в голову мысль об идентичности картинок и испытываемых при этом чувств, главным лейтмотивом которых была непостижимость тайны рождения нового человека…

Сестра моя, надо отметить, оказалась на удивление горластой девочкой. Мне тогда сравнить было не с кем, и я полагал, что все маленькие дети, если не спят или не едят, то непременно орут. В дальнейшем, будучи уже взрослым, я узнал, что какую-то инфекцию занесли ей в больнице и первые два или три года она жила в постоянном беспокойстве, что-то у нее болело, и поэтому в грудном возрасте плакала, точнее орала благим матом до хрипоты, до потери голоса, до посинения. Может, я путаю, но мне кажется, что на работу мама вышла почти сразу после больницы (не на весь рабочий день, в обед приходила), поэтому мне досталась на все лето почетная и ответственная миссия — исполнять обязанности няньки. Мне — неполных семь лет, последнее лето пред школой обещало много интересного, но тут практически все планы рухнули, и, хотя я не помню чувства злости и обиды сейчас, уверен, тогда они были, хоть и мимолетные. Для того, чтобы Вероника не кричала (реально, было жаль её до слёз, а у самого голова от крика болела), я постоянно тряс ее в коляске или на руках. Да и не только я, все остальные тоже.

Друзья (теперь удивительно, а тогда само собой разумелось) меня не покинули в этот сложный период и приходили к нам домой, где, сидя на полу, мы играли в домино, лото, конструкторы и карты. Вы меня спросите, как можно играть и трясти коляску одновременно? Опишу процесс, наладить который помогла неутомимая жажда деятельности. Значит так, сижу на полу, в руках — карты, слева — круг друзей, в центре — кон. Правее — коляска, я правой ногой толкаю ее в заднюю ось, коляска катится, ударяется о стену, амортизирует и приезжает обратно. Через некоторое время, когда Вероника — «девка дика», — присловье родителей, начинает кряхтеть, я снова толкаю. Главное — рассчитать силу толчка, чтобы коляска докатилась обратно на исходную позицию. Уж не знаю, как оценили бы эти мои действия педиатры, но, как мог, так и делал, как мог…

Почти сразу же после рождения сестры в поле моей деятельности образовался еще один вид трудотерапии — глажка пеленок, а впоследствии — ползунков. В моей голове тогда (и сейчас, тоже) не укладывалось, как можно столько, с такой частотой и ответственностью гадить?! Любой мало-мальски профессиональный психолог, может мне теперь точно объяснить, почему я не люблю гладить белье (зато, правда, умею и без проблем могу, даже рубашку). А в жизни нашей, уверен и кому угодно буду доказывать это, никакого лишнего умения не бывает. Вот, уехала жена в командировку или из дома, тьфу-тьфу-тьфу, выгнала… Придется или «засуслаем» ходить или обучаться на старости лет, что значительно сложнее и энергозатратнее, чем в молодом, способном возрасте.

Часто из грудного периода Брусни (это прозвище Вероники, как и многие другие, сформировалось позже из трансформированного, придуманного мной, «Бриттен шетценхильфсберайт». Мне кажется, что мы даем людям клички, трансформируем имена, когда пытаемся стать им ближе, показываем этим свою любовь, особую близость и причастность к ним. Отсюда весь всем известный, домашний зоопарк: «котики», «зайки», «солнышки» и другое, более оригинальное. Конечно же, поголовное присвоение кличек в «местах не столь отдаленных» носит под собой другой фундамент)… Так вот, из грудного периода Брусни в семье вспоминается тот случай, когда родители уехали куда-то, а с нами на вечер-ночь остались друзья родителей — тетя Аля и дядя Толя. Видимо, для того, чтобы эта маленькая, высокодецибельная и неотключающаяся «радиостанция» наконец-то заглохла, мамина подруга накормила ее тертой морковью вместо сока, из нее выжатого. Наверное, с удивлением думала она, ребенка не докармливают, вот она и кричит (своих детей у нее тогда не было, соответственно, опыта общения с грудничками тоже). Это была ночь, скажу я вам!!! От диспепсии (теперь я знаю, как это называется, тогда думал — понос) Брусня орала так, что в итоге уснула, полностью обессиленная, в том числе, от обезвоживания. Это случилось к утру, когда уже не осталось ни одного чистого лоскута материи (не то, что пеленок) и были надеты на маленькую, вымазанную до блеска кремом, чтобы не болела, попу какие-то ползунки из запасов «на вырост». В общем, не помню, чтобы еще когда-то, я с такой радостью встречал родителей, даже когда они через три года, подарили мне велосипед «Уралец».

Если я рос идейно-шкодливым, но послушным (ясно, что как раз в этом противоречии кроется моя отменная способность к вранью), то сестра — и шкодливой и упрямой, «самодранной» или «своебышной», — говорила часто в сердцах мама. Она, кстати, женщина «кипешная», трудоголик крайней степени (сама не присядет и вам не даст), с желанием контролировать всё и всех, в сердцах бывала часто. Например, если меня ставили в угол, я стоял, пока не дадут команду выходить. Один раз так вообще забыли про меня в углу и вспомнили, когда ужинать сели, а меня за столом не оказалось. Дело было зимой, в комнате — темно, в углу — еще темнее, а на кухне — свет. И обидно так, они при свете сидят, а я тут стою… Один… Хорошо, хоть чудищ нет, которые живут под занавеской, в прихожей: боятся вылезть оттуда, пока взрослые дома. А если в угол отправляли сестру, она говорила: «На ковер накакаю!». И ведь какала — назло, из упрямства, гордости, обиды или еще чего, не знаю. Или, когда Брусня ходила уже в старшую группу детского сада, где мама заведующей работала, выяснилось, что она длительное время вместо тихого часа, не желая ложиться спать, как все дети, играла в методическом кабинете, объявив воспитателям, что, если ее будут заставлять спать, мама их всех уволит. Когда это выяснилось, сестре крупно влетело и ее перевели в другой детский сад, от позора подальше. Но зато преданнее мне человека, считая всех, больших и малых, и по сию пору не было!

Когда наступало лето, и мы становились, по большей части, предоставлены самим себе, я на прогулки брал сестру с собой с условием, что она не будет рассказывать о том, где были и что делали, родителям, которые строго-настрого велели нам сидеть дома. Тут, конечно, были сложности: сделать работу по дому, вовремя вернуться к обеду и вечером, чтобы не «застукали» и не попало потом. (Видимо, как раз в то время у меня сформировалась привычка не опаздывать, я и сейчас искренне не понимаю людей, которые своевременно не могут прийти ни на работу, ни на гулянку, постоянно находясь во власти каких-то эфемерных обстоятельств). Самое интересное то, что Вероника, даже в возрасте трех лет, ничего не разбалтывала.

В очередной раз, переделав все дела по огороду (в тот раз, помню, Леха и Горох помогали, чтобы быстрее уйти гулять), мы пошли прыгать со скирд. Точнее даже, кататься с них. Забирались на скирду по колючей, желтой соломе, пробивая дыры ногами на ее боках, делая как бы лестницу, и с разбега, с самого верха, скатывались вниз по ней после того, как вдоволь напрыгаемся, нападаемся с размаха на эту пахучую, огромную груду соломы. Сия забава, как вы понимаете, была запрещена не только родителями и не только потому, что опасно (высота двух-трехэтажного дома), но и потому, что на скирде сверху делается «крыша» — солома ровно укладывается со скатами и трамбуется слоями, чтобы дождевая вода осенью и талый снег весной не попадали внутрь. После таких плясок эта крыша становилась с «пробоинами», водопроницаемой, скирда могла протечь, и тогда солома внутри начинала преть, нагреваться и загораться. Скирда в этом случае выгорала изнутри, оседала или сгорала совсем. А это означало, что по весне, когда самая нехватка корма, коровы колхозные будут стоять впроголодь. Тут не до надоев. Нам, совершенно по заслугам, правда, не в этот раз, крепко попало за такие упражнения от самого председателя колхоза (по совместительству Лехиного отца), который во время планового объезда полей лично нас поймал, что не составило труда. Подъехал (мы не заметили), машину около скирды поставил — для нас «слепая» зона, и ловил нас внизу, тут же крепко поддавая нам.

Скачем, значит, мы с парнями по скирде, а Брусня снизу нас просит:

— Можно я к вам?

— Нельзя, — говорю, — маленькая еще!

— Я все равно полезу, — и хнычет, но не капризно, а просительно. Как откажешь?

Сиганул я вниз, и, подталкивая сестру под попу, поднял ее наверх. Какие у нее счастливые глаза были (она и сейчас высоты не боится совсем)! Когда скакать надоело, стали думать, как ее спускать сверху. Не шутки, высоко. Сняли все пояса от курток (они с вшитыми резинками, вытягивались), связали между собой, обмотали сестру и — не помню, кто наверху держал, кто снизу ловил — стали ее спускать по наиболее пологому боку скирды. А пояса возьми и развяжись на половине спуска (не умели вязать узлы хорошо, да и сейчас это необходимое умение крестьянской жизни меня почему-то стороной обошло) … Сестра вж-ж-жик по соломе с большой скоростью (поймать не смогли) и прямо ногами в землю ка-а-к воткнется, ка-а-к закричит:

— А-а-а-а-а-а, бо-о-о-льно-о-о-о! — и на солому около скирды на попу падает. Мы вокруг скучковались:

— Что болит?

— Нога-а-а-а…

— Какая?

-Эта-а-а-а, — показывает.

— Вставай тихонько, — говорю.

Встает, ойкает.

— Садись давай, сапог снимать будем.

Тяну тихонько за каблук, а сапоги чистые настолько, что блестят, как яйца на Пасху. Пока она по скирде ползала, практически отшлифовались и стали теплые от трения.

— Ой, больно, больно же…

— Ну, все, сняли.

— Вывихнула, авторитетно заявляет Горох, разглядывая опухающую ногу. Он на год старше нас, и у него бабушка, которая «правит» ноги-руки людям и копыта скоту. Видимо, он насмотрелся, когда она «пользовала» очередного травмированного с выбитыми пальцами спортсмена — забияку.

— Я знаю, надо дернуть.

— А ты умеешь?

— Умею, — уверенно так ответствует, — держи у колена, а ты не бойся и не дергайся (Веронике), на счет «три» дерну. Раз, два, три…

— А-а-а-а, ой-ей-е-ей, — закричала сестра, слезы брызнули, но она сморщила лицо, остановила их. Я ей всегда твердил: «Ныть будешь, брать с собой не стану». Вот она и терпела, видимо.

— Пробуй наступать. Легче?

— Легче, вроде.

То ли врет, то ли правду говорит — неясно.

Надели обратно носок, сапог, домой пошли медленно. Родители на вопрос «почему хромаешь?» — услышали что-то вроде «подвернула на бегу ногу, в догоняшки на задах играли». (Конечно, Брусня была проинструктирована, как резидент во вражеском стане). Примерно ту же информацию выдал и я. Больше нас не спрашивали ни о чем, и вообще тема как-то сама «рассосалась», хромать сестра скоро перестала, а мне интересно до сих пор — был ли вывих? Если да, то мы круты: сами без истерик вправили. (Вот она, гордыня, в чистом ее проявлении).

Было много еще подобных случаев, показывающих какие-то особенные отношения между нами, которые не вписываются в привычную статистику сообществ «брат — сестра». Я не припоминаю, чтобы мы сильно ругались, что-то делили или дрались (это, возможно из-за разницы в возрасте в шесть лет), чтобы она кляузничала или я обижал её намеренно. Мы не были и безразличны друг другу. Если она просила, я старался брать ее с собой, она же никогда не жаловалась и не ябедничала родителям, так что версия про разницу в возрасте как-то отпадает сама, и была очень терпелива в играх и легка на подъем. Об этой терпеливости говорит следующий случай.

Как всегда, идеи посещали меня внезапно при какой-либо бездеятельности или монотонной работе. Полол я грядку очередную, вернее, уже борозды между грядами — самая нудная работа: земля утоптана, трава не выдергивается и результат долго не заметен. Конечно, голова при этом свободна и в нее лезут заманчивые мысли о купании, вспоминается очередная серия с одиннадцати часов шедшего супербестселлера того времени «Золотой ключик», и тут меня «тенькает». Говорю сестре, ковыряющейся рядом:

— Давай в «Буратино» играть.

— Давай, — говорит, — а что делать надо?

— Буратиной будешь, как в кино сегодня. Пошли в тополя. М-м-м, хотя, погоди, стой тут, я сейчас.

Иду за сарай, беру моток алюминиевой проволоки, возвращаюсь и вместе «двигаем» в тополя. Напротив дома тогда была большущая тополиная роща с деревьями возрастом больше трехсот лет — считали по кольцам, когда их спиливали. Сегодня от тех тополей и четвертой части не осталось, в печках сгорели, а из четырех больших рощ по всему селу осталась только эта, что сильно изменило его облик.

— Сейчас я тебя вниз головой, за ноги, как Буратино, на березе подвешу (было там две или три березы больших). Проверим, годишься ли ты в космонавты.

Начинаю проволоку вокруг лодыжек мотать и понимаю вдруг, что, если повесить Брусню за ноги, ей больно будет, проволока — не веревка. Но, назад дороги нет, мы перед трудностями отступать не привыкли. Думаю, а в башке песня вертится:

Мы красные кавалеристы и про нас

Былинники речистые поют рассказ…

— Сходи, возьми дома сапоги резиновые, наденем, чтоб ногам не больно было.

— Ага, я быстро!

Тут мимо нас дружбан мой Леха идет, очень кстати, как оказалось.

— Чё творишь?

— В «Буратино» будем играть.

Сестра уже возвращается, садится около березы. Вокруг лодыжек, поверх сапог, я наматываю проволоку, потом перекидываю свободный конец через ветку, начинаю тянуть, но проволока не совсем ровная, застревает, не идет. Говорю Лехе:

— Ты тащи, а я ее поднимать буду.

— Ладно, — и тянет проволоку.

Достаточно быстро подняли Брусню на приличную высоту (ее голова — на уровне моих глаз), привязали проволоку к березе и давай сестру раскачивать. Ей — хоть бы что, смеется, хотя лицо стремительно становится багровым, быстро проходя все оттенки красного, начиная с легко розоватого. Но не жалуется, хохочет. Хотя я еще до этого случая выяснил, когда нас в Анапе отец на дворовой карусели крутил, выполняя функцию электромотора, что у сестры вестибулярный аппарат, как у Юрия Гагарина. Я, к примеру, после десятого круга кривыми петлями пошел тошнить в кусты, а она крутилась, пока «мотор» из сил не выбился. И в этот момент почему-то через рощу эту идет батя с работы на обед. Обычно он по дороге ездил. Видать, машина сломалась, и, надо же, именно в день, когда такое всеобщее веселье… Леха — ф-ф-фырк — домой незаметно как-то. Вероятно, я не видел сей процесс его исчезновения потому, что внимание мое было приковано к лицу отца, наблюдавшего картину издевательства над его любимицей, батя не видел, потому что эту картину наблюдал, а Вероника, боюсь, к тому времени, уже вообще ничего видеть не могла…Не помню, попало ли мне и какова была экзекуция, если попало, но есть полная уверенность (видимо, основанная на мышечной памяти в области ягодиц), что — да!

Мы с Брусней до сих пор сохранили очень теплые и доверительные отношения, хоть и живем всю взрослую жизнь в разных городах (а может, и благодаря этому). Я теперь точно уверен, просто так какать мне на ковер она не станет, но, если накакает, очень стоит подумать, что же я сделал не так или не сделал так, если уж ума догадаться с ходу не хватило.