Всем без исключения пацанам, когда они подрастают, хочется, чтобы у них было свое, только свое место сборов, игр и проведения времени, в общем — место обитания. И мальчики еще в начальной школе начинают заниматься строительством разнообразных видов таких уединенных мест, самым первым из коих для всех является спущенная со стола скатерть, которая вместе с ним образует практически полноценное убежище, позволяющее проказнику исчезнуть с родительских глаз долой. Как-то я, «на всех парах» пытаясь укрыться там, пока в комнату не вошли взрослые, так шарахнулся лбом о столешницу, что меня на диван отбросило, но, имея, как все дети, крепкий лоб, я тут же ринулся обратно.

Малолетние строители, постепенно набираясь опыта в разных умениях, перенимая его у своих отцов или дедов, усложняют итоговую задачу. Сначала — пещеры в высоких февральских, уже спрессованных оттепелями сугробах, соединенные сетью переходов. Потом — шалаши, следом — штабы на разлапистых деревьях или чердаках заброшенных помещений. И вершина «пацанского» зодчества — своя, самими сделанная (выкопанная, обшитая изнутри по кругу досками или толстыми жердями, с устроенным запирающимся потайным входом), землянка.

В конце снежного февраля нашего четвертого класса прямо в огороде, используя обычные совковые лопаты, мы с закадычным другом моим Лехой сначала выкопали квадратную яму-окоп, в котором мы оба без труда помещались в полный рост, даже макушки наши со стороны были не видны. В одной из боковых стен по самой мерзлой земле мы стали копать нору, высота которой позволяла свободно перемещаться на четвереньках. Первый копал снег маленькой лопаткой, окидывая его за спину, второй сгребал его в ведро и вытаскивал на поле. Когда на второй день длина лаза достигла метров пяти, мы решили расширить ее по кругу и в высоту и сделать как бы комнату, но чтобы в ней было светло. Для этого, определив примерное местоположение комнаты, мы начали освобождавшийся снег складывать в кучу, трамбуя его, на будущий потолок. Когда в темной снежной комнате (иногда только спички зажигали) мы смогли встать в полный рост, черенком лопаты проткнули довольно толстый и плотный потолок, и в нашу пещеру попали лучи солнца. Потом сделали еще одно отверстие и, расширив их оба, снаружи поставили обрезки стекол, которые я притащил из дровяника, закрепив их тем же снегом. На третий день дополнительно утрамбовали изнутри стены нашей пещеры, используя не очень толстые тюльки. Получился окоп, соединенный скрытым переходом со штабом, в котором было достаточно тепло (можно было снять шапки и варежки) и светло (легко в карты играли).

В штабе были стол из фанерного щита и сиденья из тюлек, и вроде бы всего нам хватало, но, посмотрев какое-то кино, мы решили сделать «пути отхода» из штаба, к тому же строить нам понравилось. Используя те же технологии, мы за последующую неделю, работая после уроков и до самой темноты, создали целую сеть — центральный, самый большой штаб (который сделали первым), две освещенные комнаты (эвакуационные штабы), три окопа-входа-выхода из лабиринта соединительных ходов.

— Что вы там каждый день пропадаете, чем занимаетесь? — спросил батя в выходной, делая что-то во дворе, перехватив меня, несущего очередную тюльку.

— Штаб, хочешь посмотреть? — ответил я не без опаски (про стекла-то я ничего не спрашивал, можно их брать, нельзя ли).

— Пойдем, посмотрим.

Он, с трудом протискиваясь в узкие для взрослого человека проходы, осмотрел все монументальное наше сооружение, вылез наружу через один из окопов и удивленно произнес:

— Все сами что ли, вдвоем?

— Да!

— Ну и кроты! — с еле скрываемым восхищением отметил он, уходя в хлев. В замешательстве он даже не наградил меня никакой дополнительной трудовой повинностью.

Прошедший в последнюю неделю февраля снегопад с метелью замаскировал практически все видимые следы нашей деятельности на огороде. Возле окопов мы решили, с целью маскировки, отвалы снова не делать, очищали от снега только ходы, а когда проходили след в след уже по крепкому мартовскому насту в наш лабиринт, то заметали веником следы, представляя себя разведчиками, переходящими границу. Если бы кто-нибудь захотел нас обнаружить без нашего желания, пришлось бы организовывать целую поисковую операцию, и от этого нашей гордости не было предела. Штаб этот, если я правильно помню, мы, кроме моего бати, никому не показали, проводя вдвоем в нем все свободное время в марте.

Как-то, когда капели во всю уже тетенькали по доскам наружных подоконников с солнечной стороны и воздух сделался сладким от весеннего дыхания, играли мы в карты в штабе. Какой-то невнятный и несильный звук прервал нашу игру, но, посовещавшись, мы решили, что это с дороги что-то звучало. Только потом, когда полезли обратно, обнаружили, что потайной ход обвалился. Ткнувшись в запасной, определили, что и здесь та же история (может, он обвалился и раньше, мы в тот день сразу в штаб заползли). Лопат нет, пришлось вытолкать стекла (что удалось с трудом, толкая в стекло спиной, стоя на столе) и вылезать наружу через крышу штаба, используя тюльки-сиденья.

Про опасность остаться заваленными снегом мы с самого начала как-то и не подумали. Лет через десять на селе произойдет печальнейшая и страшная, как от Стивена Кинга, история. Когда Сашка Рыбин (сосед по нашей с Лехой улице) соорудит нечто подобное нашему штабу, прямо в снежном отвале, образовавшемся от грейдирования дороги, а его отец-тракторист, ничего не подозревая, сталкивая бровку широким, блестящим ножом ДТ-74, чтобы освободить место для дров, завалит в этой пещере, превратив ее в высокую груду, своего сына. Найдут Сашку только на следующие сутки.

К тому времени, когда мы из штаба вылезли, уже стемнело, и Леха направился домой. Пока шли по огороду к дому, обсуждали, что назавтра же все восстановим, но этого не случилось по причине совсем распоясавшейся за ночь весны. Рано утром перед школой я проверил — все ходы сообщений провалились, целыми остались только штаб и комнаты, и то, как оказалось, ненадолго. Но мы не очень горевали: настала весна, а вместе с ней пришли другие важные пацанячьи дела. Через две недели, когда на огороде остались только кучи трамбованного нами снега на месте трех основных сооружений, стоя на остатках штаба, мы вели обстоятельнейшую беседу:

— Оказывается правда, что в снегу дома можно строить, и в них тепло будет.

— А ты думал! В «Природоведении» же дом такой у эскимоса нарисован.

— Интересно, а летом они где живут?

— Лета у них не бывает.

— Да-а-а, нам надо что-то другое придумать.

— На дереве штаб построим. Или шалаш, как в кино про Ленина.

Но и дел было много разных, и в округе подходящих деревьев все лето не находилось, только огромные четырехсотлетние тополя, до ветвистых развилок которых было слишком высоко. Да и на виду они все были, строить штаб взрослые бы не дали. К тому же впоследствии такой штаб никак не спрячешь, и залезут в него все, кому не лень. И насрут. А в лес ходить далеко, узнают — попадет, да и доски туда скрытно не натаскаешь. Все лето мы кумекали, а в конце августа, когда за «задами», перед кладбищем на поле убрали рожь, решение пришло само собой — надо строить шалаш. На «зады» выходила усадьба Гороха, и мы втроем присмотрели место на ничейной территории за огородом, почти у поля.

Вооружившись ножовками, молотками и алюминиевой проволокой, взяв из отцовых запасов понемногу гвоздей, за полдня мы построили очень приличный каркас из валяющихся жердей от старого, почти по всей длине упавшего забора, проходившего вдоль огородов. С поля натаскали остатков соломы, которая валялась по каким-то причинам не в скирдах. Уложили ее слоями на каркас, отдельно, в виде маленького шалашика, пристроили вход, через который можно заползать в сам шалаш, повесив на него запирающуюся дверцу из досок, а на дальней стенке поставили стекло для того, чтобы светло внутри было. Внутрь втащили ящик из-под водки, накрыли его куском клеенки — получился столик, чтобы в карты играть — хорошо вышло, уютно, тепло. Весь конец августа и половину сентября (особенно когда шел дождь) мы почти каждый день проводили время в нашем (и только нашем) шалаше! Придя как-то раз из школы, мы обнаружили, что прямо на шалаш отец Гороха навалил почти скирду соломы, предназначавшуюся на подстилку скоту зимой. Сначала мы расстроились, но потом сообразили, что к входу шалаша можно нору в скирде проделать, что мы и сделали. Плохо было одно — в шалаше, понятно, сделалась темень кромешная. Тут я вспомнил, что дома в углу сарая валяется маленькая, заржавевшая и никому не нужная керосиновая лампа. Я ее принес, Горох из дома притащил керосина, а попутно спер у отца где-то валявшуюся пачку «Беломора», мы отчистили и проверили лампу — о чудо, горит! Этим же керосином мы оттерли ее от нагара, смазали винт, который регулировал длину фитиля. Все богатство мы затащили внутрь шалаша (вот ведь — ума палата!), засветили лампу и стали пробовать курить, играя в карты и обсуждая, как же тепло и комфортно у нас (действительно, настоящий огонь всегда создает атмосферу таинственного уюта и спокойствия). В тот момент, когда мы дофантазировались до того, что шалаш наш будто бы стоит среди леса и зимой мы пускаем на ночевку усталых путников, в треугольном входном отверстии показалась голова гороховского родителя. Сощуривши глаза на дымный от папирос свет лампы, влезший наполовину, он сдавленным, ничего хорошего не предвещавшим голосом, велел нам гасить лампу и, взяв ее с собой, лезть наружу, а сам стал задом пятиться.

Я полез первым, и, как только встал с карачек снаружи, был схвачен «за шкварник» и получил раза три ремнем по мягкому месту:

— Подготовился, гад — ремень вытащил, — думал я во время экзекуции.

Следом лез Леха, с ним повторилось то же. А вот Гороха батя минуты две реально порол. Мне так дома не попадало, разве что один раз, зеленым сетевым проводом пылесоса — за то, что я пропал, не спросясь, до самой темноты. На пескарей, которых я тогда принес, думая, что великий добытчик, никто внимания не обратил.

Потом он построил нас в шеренгу:

— Где курево? Сюда давайте.

-…..

— Карманы выворачивайте, у кого найду, тот «добавку» получит.

Папирос ни у кого не нашлось.

— Самый умный? — замахиваясь ремнем на Гороха, спросил отец. — Лезь обратно и неси, что осталось. Если я сам полезу — хуже будет, ты знаешь.

Откуда он узнал, что у нас что-то осталось — непонятно, наверное, пропажу обнаружил и сообразил, что столько нам не выкурить, или просто на понт взял.

Горох уже лез в нору на слове «обратно», видимо реально знал, как бывает хуже. Вернувшись, протянул отцу пачку.

— Ну что, понравилось курить? — жесткими, колючими глазами осматривая наш нестройный рядок, спросил он, и не слыша немедленного ответа, во всю мощь гаркнул:

— Отвечать!

— Нет, не понравилось… Нет… — нестройно блеяли мы.

Кстати, нам и вправду не понравилось жутко, только мы, делясь между собой впечатлениями, врали, чтоб казаться старше и искушеннее, что «зыбано».

— Вы что, совсем дэбилы? — псевдоинтеллигентно, напирая на «э», вопрошал он, — внутри стога жечь лампу, курить? Мало того, что сами могли сгореть, так еще и все село бы спалили!

Надо сказать, что название нашего села — Загарье, как раз и произошло после большого пожара, спалившего все жилые дворы, когда новую деревню построили «за гарью», оставшейся от предыдущей, а пожары на моей малой родине и до сих пор случаются чаще средней статистики по району.

— Та-а-а-к, — раздумывая о способах нашего последующего воспитания, тянул он, пока мы в страхе хлопали глазами, — вы двое стойте, смотрите, а ты, гаденыш, бери папиросу и закуривай.

— Не хочу-у-у-у, — заныл Саня.

— Хочешь, для этого ведь стащил. Кури, говорю, а то пришибу!

Трясущимися руками Горох взял папиросу, достаточно ловко поджег ее («надо же, наблатыкался», — сказал отец) и стал курить.

— В себя тяни, чего ты дым пускаешь (вот этой новости мы не знали).

Саня потянул, жутко закашлялся.

— Давай, не останавливайся, — подбадривает отец, помахивая ремнем.

В общем, папиросы на полторы Гороха хватило, потом он позеленел и его сильно вырвало. Но отец не отступился, заставил его плачущего, всего в соплях и блевоте на губах, выкурить еще одну.

— Давай, повторение — мать учения, сходишь, умоешься, и продолжим, пока пачка не кончится. А вы, шнурки, домой, — отпустил он нас, сказав вдогонку, что обязательно доложит о случившемся нашим отцам завтра же.

Не знаю, как Леха, а я с максимальной правдивостью сдался сразу же, как батя с работы пришел. Не помню, что мне было: находился под впечатлением плотного знакомства Сани с табаком — настолько проникся, что до девятого класса и не помышлял о сигаретах, курили листочки разные сухие.

Не знаю, стал ли курильщиком Горох — после того лета мы проводили время в разных компаниях. Я иногда думаю, что, если бы его батя и нас с Лехой заставил тогда поближе познакомиться с этой гадостью, отвращение превысило б желание «быть, как все», то есть снова пробовать курить. А еще меня ближе к ночи посетило жуткое, во всех подробностях видение, как кто-то из нас, не нарочно, опрокидывает керосиновую лампу, и мы всей веселой компанией заживо сгораем. Ведь знали же и про Хатынь, и про то, как быстро вспыхивает и яростно, с воем горит солома! Так что дяде Саше, который в этот же вечер бульдозером спрессовал скирду вместе с нашим шалашом, лишив возможности влезать в него (да, мы и не пробовали), великое спасибо!

В разгар следующего лета мы снова бродили в раздумьях, что же теперь придумать на предмет места сбора, и решили строить землянку. Нашли достаточно укромное место на ничейной территории между огородами. Там была небольшая полянка, с одной стороны которой росла черемуха Демьяновой бабки с плотным подлеском, а с другой рос высокий малинник Лехиных родителей. Обнаружили мы эту замечательную полянку случайно. Когда поспела черемуха, мы залезли на дерево (к слову сказать, чем выше забираешься, тем крупнее и слаще ягода, наверное, все дело в близости к солнцу) и стали объедать дерево. Толстая и плохо ходящая бабка Демьяна зачем-то пыталась нас с дерева согнать, тыкая в наши задницы черенком граблей:

— Некашные, спущайтесь книзу, ветки обломаете (ничего мы не ломали, кстати). Лешка, идол, отец придет — все скажу (это обращение мог каждый из нас воспринять на свой счет — Демьян, как и мы — Леха, но все дружно думали, что это к Демьяну, но и он особенно не переживал — бабуля жалостливая, погрозит, но ничего не скажет).

Черенком в зад — не сильно приятно, и мы лезли все выше. Перелезая с ветки на ветку, с противоположной от нас с Демьяном стороны, Леха упал вниз, коротко охнув и затрещав кустами внизу.

— Ты чё, живой там?

— Нормально, слазьте, чё покажу!

Мы спустились с той стороны, где бабуля достать нас не могла (кусты мешали), и увидели ту поляну. Вот оно, место для землянки, обрадовались мы. Никто и не подумает, что в центре села возможно ее построить и, если передвигаться к ней скрытно, вообще не обнаружат ни родители, ни конкуренты — другие компании.

В этот же день мы принялись копать, тайно и по одному прокравшись практически по-пластунски с лопатами по ничейной территории, и к вечеру яма была уже изрядно большой и глубокой, корни малины и черемух мы, обрубив лопатами, прошли и справедливо предполагали, что копать уже завтра закончим. По пути домой горячо обсуждали, где возьмем досок на обшивку, сойдясь на том, что придётся как-то стащить с пилорамы или договориться с работающими там мужиками (что маловероятно — досок нужно было достаточно много). О жердях для основы и разных распорок мы не беспокоились — за выгоном, меньше чем в километре, был лес.

Но этим замечательным планам не суждено было сбыться. Первым придя на следующий день на место стройки, я обнаружил, что в выкопанной вчера яме скопилась вода — сантиметров десять. Тут и Леха подтянулся. Нашего коллективного разума хватило на то, чтобы догадаться о причине скопления влаги — близость грунтовых вод. К такому решению мы пришли потому, что дождей в ту пору совсем не было. Позже, осенью, после прихода снова на это место, стало ясно, что тут не землянку надо строить, а пруд выкапывать — яма была до краев. Планы стройки пришлось снова отодвинуть. Но что не происходит, все к лучшему.

— Здорово! Погнали, блин, чего я нашел! — кудахтал мокрый, в поту Леха, залетая ко мне на веранду.

— Привет, куда?

— Увидишь! — принимая горделивую осанку, продолжал он. — Давай скорее!

Приехав «в тополя», к заброшенному помещению в виде сруба с чердаком под шиферной крышей за Демьяновым огородом, мы бросили велики, и Леха потащил меня внутрь. Сразу за дверным проемом начиналась какая-то свалка из мусора и битых кирпичей от сломанной печки, местами превращённая в общественный туалет:

— И чё? Мы сто раз тут были.

— Да смотри ты, мы с Демьяном поссать пошли и увидели, — тычет в потолок Леха.

Поднимаю глаза, а там люк на чердак. Приставив доску, мы влезли туда, с трудом открыв люк. На чердаке оказалось сухо, крыша была целой. С торцов через щели проникал свет, не хватало нескольких горбылин. Мы тут же разработали план по восстановлению и укреплению помещения, скрытых возможностях входа (решили, что никаких лестниц не будет, только сделаем незаметные насечки на срубе и сверху забьем скобу, чтобы подтянуться можно было), а также регламент посещения (кто будет посвящен в тайну штаба, где будем прятать ключ от люка). Реализовали мы все планы за два дня, доставив туда скрытно, по одной досочке, частично ночью, нужные материалы, сделав необходимый минимум мебели, раздобыв замок с ключом (по-моему, Демьян притащил), и этот чердак оказался самым «долгоиграющим» местом наших сборов. Постепенно там появилось какое-то подобие кровати — мы обживались. Без малого два года мы собирались там, играли в карты, курили листья, мастерили чего-то и просто мечтали, глядя через небольшое оконце в запасном выходе на темнеющее небо конца лета.

Перестали мы ходить туда по нескольким причинам. Во-первых, кто-то стал туда лазить и гадить (на второй год список пацанов, допущенных к посещению, расширился, ну и штаб этот стал секретом Полишинеля, и даже если бы в нем не гадили, он перестал быть «своим»). Во-вторых, мы параллельно строили землянку и почти все время проводили на новой стройке. В-третьих, мы выросли, и нам стало тесно внутри села, появилась необходимость расширить ореол обитания.

Землянку мы выстроили просто шикарную во всех смыслах. Место нашли примерно в полутора километрах от села, на возвышенности, среди молодого ельника, который прикрывал собой большой лес. Вход был устроен, как в каком-то фильме про войну — надо было потянуть за ствол маленькой елочки, которая была вместе с дерном прикреплена к крышке люка, и люк откидывался. Внутрь вела лестница, там была металлическая печка (нашли на колхозном «кладбище комбайнов») с выведенной наружу и замаскированной трубой… Короче, сил было потрачено немало, а вот пользоваться ей почти не довелось. Через полтора гола после постройки, зимой мы с Лехой пришли туда на лыжах, протопили печь, немного «поностальгировали», и больше я там не был. Вряд ли землянка теперь жива, все-таки доски в земле стоят недолго. Мы неожиданно повзрослели и девочки стали занимать нас гораздо сильнее, чем все штабы, «пулечные» и другие занятия вместе взятые. В тренде осталась только техника, да и та была уже средством выпендрежа перед прекрасным полом.

Вывод напрашивался сам собой — когда достигаешь глобального желаемого (о землянке мы мечтали с детского сада), то становится неинтересно. Или не так нужно, как представлялось. Или то и другое вместе.

И я уже тогда вполне справедливо заподозрил, что независимыми от женщин мы бываем только до половозрелости и с наступлением полового бессилия, и то не совсем и не всегда. Каким-то образом особи противоположного пола умудряются крутить нами и раньше наступления пубертата (чего стоят съеденные мною в старшей группе детского сада в обмен на некоторые заголённые части тела шесть или семь пирогов из земли — до сих пор вкус помню, а прокакаться тогда два дня не мог). Что до зависимости от дам в период бессилия, так чем позднее я узнаю про это эмпирическим способом, тем лучше.