4.

Наутро, если крепко выпить, с памятью происходят метаморфозы. Гриша проснулся от того, что дико замерз. Последнее, что он смутно помнил, было то, как он шил Пете голову. Он лежал на спине на чем-то жестком, абсолютно голый, укрытый под подбородок простыней. Руки его были сложены на скукожившейся «шишечке». Босые окоченевшие ноги торчали наружу – на них простыни не хватило. Кругом было темно – глаз выколи. Он потер ступней правой ноги левую икру. Икра была холодной, ступня – ледяной. «Может сплю еще? Хотя вряд ли. Спьяну снов не бывает». Не успев додумать мысль, Кот вытащил из-под простыни правую руку и п потянул ее к лицу. Бодун и кромешная тьма произвели дезориентацию в пространстве, и он больно ткнул пальцем в оказавшийся открытым правый глаз:

– О–о–о, .ля, о–о–о, – шепотом стонал Гриша, уважая интимность обстановки.

Если пить более одного дня, голова с утра не болит. Очень хреново вообще: во рту сухо, так как нос забит; сердце давит, и оно неадекватно усиленно стучится в ребра, видимо стараясь вырваться из проспиртованного ада; в желудке – тяжесть; в кишках – все стоит, будто туда набили фарша, как в колбасу; конечности – наполовину онемевшие, их покалывают мелкие судороги; спина болит – поясницу тянут перегруженные почки; справа пульсирует раздутая печень, слева резью напоминает о себе поджелудка. Весь этот набор приятностей прочувствовал Гриша, до конца осознав, что он жив. Вместе с этим пришло привычное понимание, что если он не похмелиться, то, возможно станет мертв. Кругом пахло медициной и еще чем-то тошнотворно–противным.

«В морге я, что ли», – мелькнуло при отрыве головы от поверхности в тумане Гришиного сознания. Он кое-как сел, при этом ложе его поехало в сторону – голову противно закружило. От холода зубы уже лязгали. В сочетании с «сушняком» ощущение было еще ни разу неизведанным. «Все случается в первый раз», – опять мелькнуло что-то связное в голове, – «Ну его на хрен, надо выбираться».

Он очень осторожно слез на ледяной пол: «Плитка», – мимоходом сделал заключение. Потрогал и почти не нашел член с яйцами. Выставив руки вперед, «лилипутскими» шагами (вспомнил – в садике была такая игра – мерять расстояние, ставя одну ногу вплотную к другой) он добрался до какой-то преграды. Трясло его уже всего, в самом прямом смысле глагола. «Дерево, дверь, наверное», – только подумал Гриша и нашарил ручку. Толкнул ее и приоткрыл дверь…

Свет так ослепил Гришины глаза, моментально ударив в мозг, что он воспринял его, как ядерный взрыв местного значения. Гришу согнуло пополам, и он упал на колени, ткнувшись со стуком лбом в пол, сложился набок. Придя в сознанье первое, что почувствовал Гриша – стойкий запах хлорки, исходящий от крашеных светло-коричневых краской досок пола. Если б он был моложе, его бы точно вырвало и впервые за все бывшие похмельные пробуждения он порадовался, что его уже много лет не тошнит. Он встал, как можно быстрее на карачки и стал несильно мотать головой. Подняв ее, он осознал, как жалко выглядит со стороны: синеватая кожа, не густо и местами покрытая светло-рыжими и седыми волосами – вся в гусиных цыпках; сам он – тощий; на ступнях, которые сейчас смог бы лицезреть любой – натоптыши; ноги, шея, и особенно руки – с въевшейся технической грязью (то есть, серо-красно-коричневый окрас шеи, кистей и ступней резко, как по линейке переходит в синюшно-белый); рыжие кудри примялись; про гениталии теперь промолчим… Кот вытянул шею и увидел перед собой застланный бордовой скатертью стол, которая свисала с краев, почти касаясь пола. Он подполз к столу. Нащупать ножку получилось не сразу. Он внутренне порадовался тому, что не все мозги еще пропил и отбил – их хватило, чтобы за скатерть не цепляться. Вцепившись обеими руками через скатерть в ножку, он наконец-то поднялся. Его уже почти не трясло, глаза почти привыкли к яркому свету, льющемуся сквозь вибрирующие в воздухе пылинки из четырех окон. Между окнами была белого цвета дверь с рифленым стеклом вверху. На окнах висели портьеры из того же материала, что и скатерть стола. У стенки слева стоял еще один узкий, белого цвета стол, с двух его сторон – мягкие стулья. В конце стены, в углу – раковина. Напротив, вдоль стенки стоял ряд таких же стульев с красноватой плюшевой обивкой. Рядом с ними – три рогатые хромированные металлические стойки-вешалки. Обернувшись, Гриша за спиной увидел еще одну белую, уже металлическую дверь, через которую он вошел сюда – из нее неплотными протуберанцами стелился по полу пар, холодные пальцы которого периодически касались голого зада и ног Кота. Грише все это показалось мучительно знакомым.

– О, б….ь, твою же мать,– выматерился он вслух, вспомнив, что именно из этого помещения два года назад он забирал в последний земной путь свою маму, Евдокию Фроловну, – Точно, морг.

Кот подошел к окну и окончательно убедился в справедливости своих предположений. Из окон, в лучах восходящего солнца, были видны ворота районного больничного комплекса. «Не больше полседьмого утра», – машинально отметил он.

– И как я сюда попал? – уже громче, не стесняясь, спросил у вешалки Гриша, тупо уставясь на ее рога. Действительно, от Подречья до районной Шарьи было двадцать пять километров. Повернувшись, он глянул на часы, висящие на стене над дверью – без пяти три.

– Символично. Стоят. Вот только без пяти три чего? – спросил он уже у часов.

Первым делом он стащил со стола скатерть и завернулся в нее. Не найдя зеркала, он, не смотря на ужасное состояние и тела и души, улыбнулся и даже хохотнул:

– Патриций, .ля. Нет – Гай Юлий Цезарь. Сандалии бы еще и дерево лавровое – венок бы сплел.

Потолкавшись во входную дверь, он понял, что она закрыта на ключ снаружи. Когда он согрелся и пообвыкся, волна дурноты накатила с новой силой:

– О, твою ж маму… П–ф–ф–ф–ф… Раз морг, значит есть спирт! – урезонил и успокоил сам себя Григорий Иванович, – И хватит вслух базлать, так до психушки недолго!

Как бы не хотелось ему возвращаться в холодильник, другого способа выбраться отсюда он не находил. Не окна же бить – они, кстати, оказались намертво закрашены вместе со шпингалетами – видать зимой тут был совсем не Ташкент. Да и сейчас, не смотря на видимую жару за окном, было прохладно. Стены толстые, кирпичные, добротные. Если б не специфическая вонь – вообще было б хорошо.

Раскрыв полностью металлическую дверь, Гриша вошел туда, откуда пришел. На стенке рядом с дверью выключателя не оказалось, зато была дверь напротив. «С той стороны вносят, с этой – выносят», – додумался сообразительный Кот. В призме света и пара он подошел к другой двери и щелкнул выключателем. Эта дверь тоже оказалась заперта. «Вот, если б и другая была закрыта, я б уже, действительно, окочурился», – философски настраивал себя на бодрый лад Гриша.

Бегло оглядев помещение (подробностей не хотелось), Гриша увидел две ванные, три раковины, четыре кушетки (одна – свободная, со скомканной простыней, другая – пустая, две – кем-то занятые), большой металлический стол («Вот тут их и кромсают»), какие-то металлические, белым крашеные шкафы и стулья. Еще стол тоже белого цвета. Подойдя к шкафу со стеклянными дверцами сверху и глухими снизу он, по наитию, сразу полез вниз и нашел там несколько полных и пустых бутылок с рисками делений на боку. Полные были запечатаны алюминиевыми крышками, пустые – закрыты резиновыми. В полных, видимо, был спирт. Гриша прихватил одну полную и одну пустую и поспешил из этого склепа обратно, в комнату для родственников.

Разбавив водой из-под крана спирт, Гриша сделал приличный глоток из горла. Видимо от пережитых стрессов и холода, организм не оказывал никакого сопротивления. Выпив полпузыря разбавленного, Кот стал приходить в себя и анализировать ситуацию.

Начал он с плохих новостей. Полюшка, наверное, с ума сходит. Дети тоже. Поля скрывать от Сени не станет. Видимо и брат с сестрой в курсе. Даже, если сегодня только вторник (хотя до среды он бы действительно, сдох). На работе будет прогул и еще неизвестно, чем у них с Лисой и Пнем закончилось. Сторож территории мастерских Петухов, хоть и был дедом понимающим, мог доложить начальству, если они (особенно, Пень) барагозили. Могут из механизаторов попереть. В сухом остатке – жаль Полюшку и плохо, если с работы попрут.

Из хороших. Он не помер и не покалечен, судя по ощущениям. Рано или поздно (скорее – рано) сюда кто-нибудь придет и все образуется. Есть спирт.

Плохих новостей оказалось больше, но хорошие были глобальнее, и Гриша совсем повеселел. Когда он «тяпнул» еще, начали кусками, как озерца голубого неба среди туч, всплывать разрозненные картинки вчерашней яви: вот бочка срывается с троса и грохается об пол; вот улыбающийся Лиса вторым голосом тянет: «Ты добы–ы–чи не добье–о–о–шься…»; вот Гриша идет один по дороге, отхлебывая из горла и уже не чувствуя, что он пьет.

Никто, однако, не шел ему на выручку. Далеко, за дверью с дальней стороны холодильника, еле слышно несколько раз звонил телефон. Гриша сначала злился, а потом неожиданно вошел в кураж. Ввиду его деятельной натуры он не мог просто так сидеть и бухать. Ввиду же выпитого позавчера, вчера и сегодня, ничего благостного и пристойного в его голову прийти просто не могло.

Григорий Иванович, обыскав все ящики столов и полки шкафов в обоих помещениях, нашел колоду карт, мерный стеклянный стакан и шоколадку «Аленка». Конечно, было еще много чего – в основном, хирургические инструменты, биксы и лотки. Так же было много клеенок, ваты и марли. Кроме карт, стакана и шоколадки все было бесполезным. Гриша положил на стол распечатанный шоколад, поставил рядом бутылку и стакан и стал, попивая, раскладывать пасьянсы, мурлыкая под нос «По долинам и по взгорьям». «Сейчас бы, как в том анекдоте, пожелать, чтоб тут оказались Лиса и Пень. Можно даже без закуски», – это Гришино желание общества породило идею. Гриша вошел в раж.

Притащив из холодильника двух мертвяков мужского пола, он с трудом усадил их на стулья, нарядил в сорванные портьеры.

– Заседание римского сената объявляю открытым! – торжественно провозгласил он, подняв стакан и выпив до дна.

Придав покойникам живописные позы (для чего пришлось бинтом вокруг шеи закрепить кисти их рук), Кот налил себе еще и сел:

– Вам, извините, не наливаю. Оно вам уже не к чему – на том свете не пьют! – в последнем умозаключении Гриша видел благостность потусторонней жизни, – А шоколада, вообще, мало!

– Ареопаг пришел к единому мнению – поработали, отдохнем! Сыграем в дурака! На раздевание! Или у вас деньги имеются?

Мертвецы молчали с закрытыми глазами.

– Ну вот, раз так – ставлю на голосование. Кто «за»? Единогласно!

Раздав карты, Гриша, стараясь быть честным, играл, после каждой партии выпивая. Пошла вторая бутылка разведенного ранее спирта. Карты в руках соперников не держались и Кот оставил попытки установить веера карт в их руках. Раздавал он на стол, приговаривая:

– Товарищ Калигула, не хмурьтесь, сейчас я вам пособлю!

– Не мухлевать, дорогой Нерон, это вам не деньги на дворец красть!

– Нерон – дурак! Я выпью за нашу победу, дорогой император!

Через пять партий он утомился бегать вокруг стола, окосел. Доев шоколадку, он сел за стол, уронил голову на руки и уснул.

Пока Гриша очухивался, пластался с покойниками и вселился, время подошло к половине десятого утра. Чуть ранее этого времени началась ежедневная утренняя планерка с заведующими отделений у главврача.

– И последний вопрос, – гудел басом «главный», – Товарищи, по трупу, который под утро доставили, никто не обращался еще? Приемный покой?

– Нет.

– Ладно, жду до обеда и в милицию сообщать буду.

В милицию обращаться не хотелось. Куча бумаг, обязательное вскрытие и так далее и тому подобное. Бывший военный хирург Моховой в свои годы повидав много и всякого поспешные решения не принимал.

Патологоанатом Яков Казимирович, сверкая круглыми очечками в металлической оправе шел после планерки к себе по территории больничного городка на рабочее место. По пути он встретил прикрепленную к нему миловидную, очень симпатичную, но впечатлительную, в халатике до полбедра, практикантку Зиночку. «Вот как она врачом работать собирается? В обморок падает даже не на вскрытии», – в который раз думал Эпштейн.

– Доброе утро, Зина.

– Здравствуйте, Яков Казимирович, сегодня вскрытия будут?

– Сегодня вряд ли. Но вот ночью неизвестного жмура доставили, если родственники не объявятся, в скором времени попрактикуетесь.

– Ох… Хорошо, я буду стараться, – и поперек ее лба пролегла складочка упрямства.

«А может и выйдет из нее толк. С характером», – подумал, открывая дверь морга, доктор.

Они попили чай в его кабинете, поговорили немного о замечательной погоде и созревшем урожае лесной малины.

– Ладно, пойдем, нужно новенького осмотреть.

Они надели фуфайки и шапки, взяв квадратик клеенки (Зина предварительно на нем шариковой ручкой с жирной пастой аккуратно написала время доставки клиента, предполагаемое время смерти и после аббревиатуры «ФИО» поставила прочерк), чтобы примотать к большому пальцу новенького.

Зайдя в холодильник, патологоанатом обмер. Яков Казимирович, не смотря на возраст в сорок с небольшим лет, в своей практике сталкивался со всяким: закатившимися за ванну и найденными через полгода головами, изуродованными и даже расчлененными трупами, глистами всех мастей, размеров и мест обитания… Но такое… Он неплохо знал не только Тору, но и Библию, но при всем этом больше доверял доказанным научным обоснованиям жизненных и природных явлений. Чудо воскрешения, безусловно акт мистический и в него хотелось бы верить так же, как и в вечную жизнь, но он не мог припомнить массовых случаев, описанных в каких–нибудь мистических или религиозных трактатах. А тут – сразу трое вознеслись неизвестно куда из закрытого морга. Понятно, дело не чисто.

В это время пока ничего не понимающая Зиночка обогнула замершего и пригнутого к земле недоумением начальника и щебеча что-то, типа: «Если забирали покойников, могли и простыни в ванную бросить», – от радости, что трупов нет, почти вприпрыжку проскакала в комнату для родственников. Открыв дверь, она, как громом прибитая, замерла на пороге, сказала – «Ох», – и, подогнув колени и испустив дух, завалилась на бок, потеряв сознанье.

Доктор Эпштейн наблюдал это, как на замедленной съемке. Знакомый киномеханик как-то вставил в ручной, довоенный проектор какую-то подвижную комедию – эй-богу, вышло смешнее, чем в оригинале, хоть и без звука. В мир реального времени доктора вернул стук Зиночкиной головы об пол.

Он кинулся к ней и сразу же увидел живописную картину: двое в богатых туниках римлян сидели за столом, на который обычно ставились гробы с уже обряженными покойниками, один – лежал на нем. «Сначала – к живым», – хладнокровно решил доктор, на ходу подумав, почуяв запашище перегара, – «Мертвые так не пьют». Пока он нашатырем приводил Зину в чувство, причина внезапно созванного заседания римских патрициев уже стала ему более-менее ясной. Так же, как и причины вставания мертвецов. «Ну почему, почему я ночью не пошел сюда, доверив все этим алкашам на скорой», – сетовал мысленно он.

Тут Зина пришла в себя и, чтобы она не отключилась по новой, Яков Казимирович быстро протараторил:

– Спокойно, Зина, ночной жмур – живой. Он напился и устроил тут этот спектакль. Вдыхай глубоко носом, выдыхай медленно ртом. Так. Иди, тихонько сядь на стул. Смотри в сторону. Молодец. Я сейчас пойду позвоню, ты сиди тут.

Эпштейн пришел к себе в кабинет и стал восстанавливать картину событий и взвешивать варианты решения проблемы. Думал он, как всегда в критических случаях, молниеносно. «Можно вообще «замять». Доложить начальству, что этот ханыга очнулся и я отпустил его, чтобы не портить положительный облик докторов больницы. В этом случае попадет только за то, что сам не удостоверил смерть этого алкаша. Так бы и сделал, если б не Зинка – все равно растреплет и до Мохового дойдет. И тогда от него влетит сильнее. Надо звонить, докладывать». И он набрал номер главного.

– Василий Витальевич, есть незамедлительное дело.

– Что, родственники жмура объявились?

– Хуже. Или лучше. Надо вам самому посмотреть.

– Да что там, говори, мне в город уже надо ехать.

– Придется повременить.

– Ну, Яков Казимирович, если ерунда какая, берегись.

Главный шел в морг, и знал – там не ерунда, Эпштейн его только раз за все время их совместной работы внепланово срывал с места – когда голову, потерянную еще до того, как он устроился в их больницу, нашел.

– Ну что тут? – с порога спросил он.

– Пойдемте, сами увидите.

Зайдя в комнату посетителей, Главный через три секунды скомандовал Зине:

– Марш на сегодня домой. Никому не болтать ни слова. Завтра в семь – у меня. Обсудим.

Зина, благодарно мотнув головой, моментально испарилась.

Подойдя к столу и проверив, на всякий случай пульс у всех троих красавцев–патрициев, Моховой изрек:

– Ну вы, .ля, даете!.. Давай, Яша, рассказывай.

– Так что рассказывать. Ночью позвонил дежурный на скоряке Филонов, сказал, что на частной машине привезли труп. Я спросил, зафиксирован ли факт смерти, он ответил – да. Я не поехал, в холодильник они его сами отнесли. Виноват.

– Опять Филонов, сволочь, бухой дежурил. Так. Ментов вызывать – позора не оберешься, хотя тут уголовка чистой воды во всех отношениях. Этого урода – живого в морг свезли. Сам он – над трупами изгалялся. Так, давай, вдвоем, этих – по местам, героя пьяного в палату к тебе. Клизму ему и капельницу с «промывкой». Как очнется, звони мне сразу же.

– А что с Филоновым?

– Да ни хрена. Ничего не говори ему. Послезавтра уволю за пьянку – все равно к утру нажрется.

– А с Зиной?

– Потом, вечером заходи, что-нибудь придумаем.

– А с записями в журналах?

– Решим.

Весь этот диалог происходил при перетаскивании трупов и Гриши. Главный ушел. Яков Казимирович, подстелив клеенку, вкатил Коту, повернув его на бок, трехлитровую клизму. «Пусть сам потом отмывается, гад», – мстительно подумал Эпштейн, – «Клизмы с института не ставил. Алкаш проклятый». Потом, убрав, все-таки большое с пола тряпкой на швабре и несколько раз прополоскав ее под струей воды в ванной, он поставил Грише капельницу, и сел напротив на стул.

Кот очнулся уже через полчаса. Задница болела. Воняло. Он прилип к клеенке. Но погано почти не было. На него через очки смотрел щуплый еврей.

– Не шевелитесь, а то иглу сломаете, – предусмотрительно лишил Гришу возможности буянить человек в белом халате, – Мне нужно выйти на минуту, у вас еще капать будет полчаса. Ну и делов вы наделали!

Григорий Иванович молчал, но ярость его распирала. В холодильнике с трупами закрыли и еще «предъявляют». Через пять минут еврей зашел вместе с крепким, седым и ширококостным мужиком.

– Я главврач Василий Витальевич Моховой.

– Император Гай Юлий Цезарь, – не удержался Гриша.

– Мне не до шуток. Я в любой момент могу вызвать милицию. Здесь надругательство над трупами. Дело уголовное.

– Так вызывай! – от обиды начал хамить Кот, – На кого дело круче заведут, еще посмотрим.

– Ладно. А вам домой не нужно? – уже без «наезда» спросил Главный.

– Сколько времени? Где мои вещи? Где помыться? – Гриша понял, что ситуация патовая, выгоду вряд ли можно получить.

– Отвечаю по порядку. Двенадцать пятнадцать. Вещи, наверное, где-то здесь, сейчас поищем…

– Уже нашел, – перебил Эпштейн.

– Помыться придется в холодильнике, в ванной.

Ему выдали мыло, и он очень быстро смыл с себя дерьмо и вонь. Выйдя обратно, сказал:

– У меня бутылка была, – пытался схитрить Кот, одеваясь.

– Тут все, что было. И вообще, еще один такой «веселый» день и вас сюда привезут по-настоящему. Всего хорошего. Даже не спрашиваю, как на самом деле зовут императора.

– И вам не хворать!

Григорий Иванович, выйдя из больницы, пошел к свояку, занять денег на автобус. Не застав никого дома, пошел на работу к его жене, в магазин. Свояк работал водителем, искать его было, скорее всего, бесполезно. Запах, исходящий от одежды, перебивал нормальные запахи конца лета, призывая к рвоте. Заняв денег (что-то наплел), он сел на ближайший автобус и поехал домой. Думы его были мрачны и тяжки. Ревизия положительных и отрицательных сторон происшествия показывала, что из положительных теперь осталось только то, что он жив (и то позитивность этого довода на данный момент вызывала большие сомнения). К отрицательным же добавились: стыд, клизма, отмывание себя от своего же говна в мертвецкой, и не проходящий запах, испускаемый одеждой. К поселку Гриша подъезжал черный от дум и предположений, как грозовая туча. Или как негр–боксер Мухаммед Али.