21.
Очнувшись на белой постели в бело-белой палате (в тусклом свете уличного фонаря все казалось даже немного синеватым, похожим на только что прокипяченное белье с синькой), Григорий захотел тут же вскочить с нее. Дернулся, согнувшись в пояснице, но моментально завалился обратно на подушку – кружило голову, бок саднил. Пока кряхтел, соображая, что «все-таки это были не шутки», в палату вошла медсестра.
– Вставать вам категорически нельзя. Повезло – нож легкое только с краю задел. Петр Афанасьевич зашил. А еще повезло, что он на дежурстве вчера был и сам на скорой поехал. А еще повезло, что нашел вас пацан этот – еще час и кровью бы истекли… В общем, трижды повезло!
– Пашка… Молодец… Да уж, свезло, так свезло! Будто мотоцикл в лотерею выиграл…
– Раз шутите, значит все хорошо!
– Погоди, милая, как тебя…
– Валентина.
– Я – Григорий Иванович…
– Знаю, и фамилия у вас – Котовский, – перебила его медсестра.
– Погоди, Валюша, – опять остановил ее щебетание Кот, – что с женой моей, Полиной Павловной?
– Она жива и сейчас спит. Укол ей сделали.
– Я пройду к ней?
– Куда ж вы пойдете? И зачем? Говорю ж – спит она… И вообще, Петр Афанасьевич строго-настрого запретил вам до утра вставать – швы внутренние разойтись могут. Сказал, что к восьми сам придет. А, если вы не будете меня слушаться, звонить ему домой сразу же. Даже, если ночью.
– Ладно, ладно, понял я, – сник Григорий, думая, что Устюжанинова ему подводить никак нельзя. Еще он думал о том, что эта ночь покажется ему самой длинной от бессонницы в неизвестности. Но шустрая Валентина, понятно, что по приказу врача, подошла вплотную к кровати и пропела мягко так:
– На бочок на здоровый поворачивайтесь, я вам укольчик сейчас… Спать будете, как в детстве – «без задних ног», до самого утра!
– А в туалет? – поворачивался с трудом на бок Григорий.
– А туалет у вас теперь местного значения, сейчас я его подам вам. И не хитрите!
После укола Григорий помочился, правда, с трудом – при любом напряжении начинало заново резать в боку – в утку. Валентина унесла ее с собой, прикрыв дверь. Никто из соседей по палате не проснулся, и Гриша заметил, что спали все на удивление тихо: не было слышно ни стонов, ни храпа. «Видать, тоже уколотые». Еще он, уже уплывая в сон, успел удивиться, что, когда его резали, больно то и не было – просто, как бы ожгло. А, вот теперь, при малейшем движении, казалось, будто, действительно, режут…
Гриша спал мертво, ничего ему не снилось. Проснулся от яркого света, дающего о себе знать мочевого пузыря и достаточно громкого разговора. Открыв глаза, он увидел, что посреди палаты стоит хирург Устюжанинов и беседует с соседом по палате.
– Эхм… Здравствуйте, Петр Афанасьевич…
– О, наш герой ожил! Ну, здравствуйте, Григорий Иванович! Вы, как знали, проснулись. Я ж специально, по вашу душу зашел. Смотрю – спите, уже и уходить собрался… Как ваше самочувствие? Ну-ка, сесть осторожно попробуйте…
Григорий, стараясь совсем не показывать боли, тихонько спустил с левой стороны кровати ноги, оперся на руку и аккуратно, чтобы в боку не резануло, сел. Во время этих телодвижений он опасливо предположил: «Никогда он столько не болтал. Зубы заговаривает, чтобы я к Поле не просился – больше не из-за чего. Видать, у нее плохо все».
– Ну, хорошо, молодец. Совсем, как огурец! Вот, сейчас посмотрим, не кровит ли…
– Погодите, Петр Афанасьевич, что с Линой?
– Так, Григорий Иванович, помолчите, сейчас я вас осмотрю и поговорим.
«С мыслями собирается», – еще сильнее заволновался Кот.
– Ну, все нормально, повязка сухая, трогать до вечера на будем. Сможете пройтись немного? – Устюжанинов согнул в локте руку и прикрикнул, – Больной, обопритесь немедленно!
Гриша с трудом поднялся и поковылял рядом с хирургом, опираясь на локоть его левой рукой. Они вышли в коридор.
– Вот что, Григорий. Скажу прямо. У жены твоей все не просто. Мы ищем причины, может и не найдем. Может, никто не найдет. Картина такая. Мне видится, что основная причина – нервное переживание. Коллеги говорят, что удар в голову. В общем, весь левый бок ее парализован. Речевой центр тоже задет. Она говорит, но плохо узнаваемо. Ясно, что о тебе. Не плачет. Ты ненадолго зайди сейчас к ней, может увидит тебя, обрадуется, динамика положительная появится. Да сам-то не куксись! Не смей не при ней не один!
Гриша постоял, держась за стенку рядом с Устюжаниновым, в туалет расхотелось. В голове гудело. Больше от ошеломляющих новостей. Но, тут же, в одно мгновение (будто сразу перед большой дракой), весь мир обрел резкие и контрастные очертания. Он медленно вдохнул и вошел в четвертую женскую палату. Дверь бесшумно открылась – «Хорошо сделал год назад», – зачем-то машинально отметил он. Сторона была западной, не смотря на солнечное утро в палате стоял приятный сумрак. Поля лежала на специальной, перегибающейся в центре кровати полусидя слева у окна. На этой же стенке, ближе к выходу, была раковина. Около нее висело махровое зеленое! (не белое вафельное) полотенце. У стены напротив, справа от окна, стояло еще две кровати. Одна, ближе к двери, пустая совершенно (скатан матрац), другая – заправленная, но тоже пустая. Все это Григорий запечатлел вмиг, будто бы щелкнув затвором фотоаппарата.
Он лихорадочно забегал глазами по жене, оглядывая ее сверху вниз и обратно. Наконец остановил взгляд на лице. Глаза Полины были закрыты – может и вправду, спала. Левая половина лица сместилась немного вниз – больше всего это было заметно по губам и бровям. Губы были сжаты в нитку, но от центра влево нитка свисала. Левая бровь вверх дугой не горбилась, от переносицы полого спадала сразу к виску. Левая рука, какой-то неуловимой неестественностью почему-то похожая на дохлую рыбу, вытянулась вдоль тела, правая была согнута и лежала на белой простыне в районе живота. Гриша заметил, что пальцы правой подрагивают…
Полина Павловна, часов в шесть утра, захотев в туалет, проснулась и по привычке, хотела сесть на кровати. У нее не получилось. Голова раскалывалась от боли слева, но главное опять, как и вчера, было не это. Ужасное понимание снова вызвало буквально физически ощутимую волну, быстро прокатившуюся от затылка к ногам – вот, опять! Вчера, когда она в лесу, ударившись о пень, пришла в сознание, тело впервые за всю Полину сознательную жизнь не послушалось ее. И теперь левая его половина даже не почувствовала этой адреналиновой волны. И, если вчера мысли были притуплены сначала ужасом ситуации, а потом лекарствами, то сегодня Поля в полной мере осознала свою, так скоропостижно приобретенную, беспомощность. Она, с робкой надеждой, пристально и ревниво наблюдая, попробовала подвигать чем-нибудь слева, давая поочередно мысленные команды разным частям тела. Стопа – колено – бедро – пальцы руки – кисть – предплечье… Нет. Мертво. Вспомнив еще одно, важнейшее обстоятельство, она старательно открыла рот и вслух произнесла подряд: «Мама, Полина, Гриша». Вышло что-то, вроде: «А-а, О-ы-а, И-а-а». Согласные не выговаривались. «Это не сон был. Господи, почему»!!?
И в этой предрассветной тишине, ей так захотелось закричать! Но, воспитание, в который уже раз в ее жизни, не позволило сделать то, что, наверное, в данную минуту, было бы полезным. Поля задышала часто-часто, постепенно вкручивая себе в голову: «Дыши… Не смей думать ни о чем, кроме дыхания! Вдох – раз, два. Выдох – раз, два, три, четыре». Успокоив дыхание, она решила, что теперь можно и поплакать. Даже нужно! Только без истерики. Просто выпустить соленой водой слез страх за себя, обиду на Гришу («Говнюк такой, говорила ж – поехали домой!»), глупые вопросы к Богу…
Поля плакала. Так искренне она плакала только один раз в жизни – когда узнала о расстрелянных фашистами родителях. Она даже не всхлипывала: глубоко вдыхала, а на медленном выдохе, как из нехорошего родника, двумя маленькими ручейками вытекало все, пока только самое страшное. Ручейки бежали и бежали, но, вот у Поли от глубоких вдохов закружилась голова. Тогда она тихонько выдохнула, задрала к потолку подбородок, потянулась за голову здоровой рукой и достала полотенце, висевшее на спинке кровати. Во время этих движений подушка под головой приняла другие очертания и щеками Полина почувствовала, что ее почти возможно выжимать. «Ну вот, теперь и в туалет можно не ходить – ха-ха! Смех смехом, но каждый раз так не получится – голова начнет от плача болеть». Полина вытерла лицо, полотенце положила справа, к стенке, около себя и начала уже более-менее спокойно производить ревизию сложившейся ситуации. Получалось примерно вот что. Во-первых, бередить и вспоминать, что, как и почему произошло, не надо – ничего не изменить. Во-вторых, да – рука и нога не двигаются, да – речь бессвязная, да – башка болит; но – организм работает, мы оба (наверное, и Гриша) живы. В-третьих, надо теперь, как можно быстрее, приходить в себя и учиться жить по-другому. В-четвертых, не сметь сдаваться, есть же тренировки разные…
Тут мысли ее прервала открывающаяся дверь. Поля прикрыла плотнее глаза. Кто бы там ни был, она пока была не готова ни к какому общению. Ей нужно было разобрать все по полочкам. После этого ей было просто необходимо начинать действовать. Но это оказался не «кто-то», уже по движению воздуха Полина поняла, что вошел ее суженый.
«Гриша, ну почему, почему ты меня не послушал!» – заколыхалась вроде бы уже отпущенная обида. Пальцы успокоившейся было руки, задрожали.
Григорий подошел вплотную к кровати, Полину окутало таким знакомым и новым в этой больничной вони запахом. Поля открыла глаза, и уперлась в поросячьи глазки Гриши… Обида испарилась. В глазах Кота плескалась такая мука и растерянность, что Поле были буквально слышны все его сожаления, раскаяния, готовность не раздумывая отдать за нее все, что было у него – даже жизнь.
Гриша, помня наставления Устюжанинова, натянул придурковатую улыбку и, в соответствие с ней, отморозил:
– Полюшка, утро-то какое хорошее, пойдем, прогуляемся!
И тут же сообразил, что «не туда поехал». Улыбочка начала сползать, но он опять вспомнил хирурга и водрузил ее на место:
– Имею ввиду, на руках тебя понесу… как на свадьбе!
«Знает о ситуации, врачи сказали. Ну и к лучшему», – Полина приложила ладошку к губам, потом отняла ее, немного потянув пальцами вверх и пожав плечом. Затем согнула колено, пристроила взятый с тумбочки из-за головы блокнот с прицепленной к нему ручкой («какой предусмотрительный доктор», – подумала) и написала:
– Говорить пока не могу. С сегодняшнего дня обследования. Намочи полотенце и протри мне лицо.
Григорий с такой готовностью стал метаться сначала за полотенцем, с ним – к Поле, потом к раковине, от нее – снова к Полиному изголовью, потом, решив, что намочил мало, обратно, что Поля, не смотря на явный трагизм ситуации, чуть в голос не засмеялась – до того он был нелепым в этом амплуа. К тому же, было видно, что ему мешает рана – семенил он, скособочившись. «Как скромный слон в посудной лавке. Так старается ничего не сломать, но от избытка старания все равно сломает», – думала Полина. Гриша, почувствовав другую атмосферу, заулыбался уже искренне и, залихватски так, резким движением, закрутил кран с водой. «Барашек» остался в его рыжей лапе. Теперь уже извиняющаяся улыбка сделала его физиономию кисловатой, он немножко подсжался, ссутулился и, повернувшись к Поле, держа запчасть в открытой ладони с растопыренными пальцами, промямлил:
– Я сделаю. Сегодня же.
Сунув сломанный «барашек» в карман пижамы, он, присев на самый краешек постели, стараясь, как можно аккуратнее, протер жене лицо и, комкая в руках полотенце, вопросительно на нее уставился. Поля написала:
– Подумай что-нибудь насчет кресла-каталки.
Полина за столько лет четко уяснила, что жалеть ее Котика нельзя совсем. Даже легкое сочувствие вызывало у него иррациональное чувство вины. Что, мол, как он, такой сильный и большой, может болеть, быть слабым и тому подобное. Ей очень хотелось узнать, что у него с раной, но она справедливо решила, что раз ходит, значит, нормально. А подробности можно и у Петра Афанасьевича узнать. Конечно, позже, вечером, она спросит, а пока приписала:
– Иди, Котик мой, у меня обход скоро. В тихий час заходи.
Гриша с готовностью стартанул, резко встав и плюхнулся назад на кровать, чуть не придавив Полину. Она погладила его по руке, отобрала полотенце и немного толкнула, показав взглядом на дверь. Теперь уже не так браво он поднялся:
– Поль, за кресло не переживай, сделаю. Приду в тихий час, если разрешат. Или – сразу после.
Гриша вышел в коридор и, скособочась, но быстро пошел на улицу, к мужикам в гараж. На полпути он запыхался, сел на скамейку. И тут, как нахлынуло все, как стало налезать одно на другое… Будто куча фотографий на столе – одна из-под другой торчит, перебивают друг руга все разом. И глаза разбегаются, стараясь ухватить самое интересное, перескакивают с одной на другую, не дают мыслям фиксироваться. Красота реки и крутояра; вход в речушку между скалами; тень человека, видимая краем глаза и ожог от ножа; расширившиеся глаза Полины; хвоя на песке лесной дороги; петля ремня на синих от недостатка кислорода кистях жены… Вместе с картинками навалился груз сожаления о своем упрямстве, недоумения о попустительстве Бога, растерянность в отношении недвижимой жены, ни к селу, ни к городу сугубо материальная забота «Где же теперь «Стрелка» моя замечательная»… В этом состоянии раздрайва, часто и тяжело дышащего, его издали заприметил хирург Устюжанинов. Подойдя ближе, глянув на Григория и поняв, что утешения ему только навредят, он деловым тоном объявил:
– Григорий Иванович, вас в кабинете главврача ждет участковый для беседы о происшедшем. Мне Моховой только что звонил. Пойдемте, провожу.
Гриша отупело посмотрел на Устюжанинова снизу-вверх:
– Я ничего еще не заявлял.
– Мы еще вчера заявили. Так положено. Петр Анисимович, участковый наш, еще вчера приходил, но вы без сознанья были.
– Ясно. Пойдем.
Григорий Иванович рассказал участковому, все, что помнил. Тот задал ему несколько уточняющих вопросов. По ходу разговора выяснилось, что в Подречье еще вчера забеспокоились о Грише с Полей, так как приметную «Стрелку» старик Колеватых, который большую часть своего свободного пенсионного времени проводил на реке, приволок в поселок на буксире практически сразу после обеда. Конечно, тут же народ обеспокоился и о том, что лодку пустую Колеватых нашел, доложили участковому Алиеву, который незамедлительно отзвонился в райцентр… Дальше, собственно, понятно. За полтора часа беседы у Григория в голове изрядно прояснилось и практически разлеглось по полочкам. Оказалось, что, когда вслух, пересказывая, фиксируешь факты, эмоции отступают.
Выйдя на крыльцо главного корпуса, Григорий уже четко осознавал последовательность его личных действий. Отогнав внезапно возникшее («Что-то частенько в последнее время стало возникать») желание стрельнуть сигаретку, он вслух негромко сказал:
– Перво-наперво – кресло! – и направился обратно в кабинет главврача.
Моховой встретил его приветливо, из-за стола встал:
– Григорий Иванович, забыли чего?
– У меня просьба…
– Слушаю вас.
– Есть ли у вас еще списанные инвалидные кресла?
– Зачем же списанные? Мы, как только Полина Павловна немного освоится и окрепнет, сразу же предоставим ей хорошее, может быть даже новое.
– Да не надо новое, как вы не понимаете! – повысил голос Кот.
– А вы объясните сначала, тогда может, и пойму, – довольно-таки жестко осадил Кота Моховой.
– Хорошо, извините. Новое, оно ж числится, правильно?
– Конечно, но мы имеем право закрепить его за ней, если будут медицинские показания… – не так уже бодро говорил главврач.
– Лучше б не было тех показаний… Ладно, я не о том. Новое ведь кресло переделывать нельзя. Ломать, переоборудовать…
– Думаю, завхоз будет сильно против.
– Вот видите! А как она на нем будет самостоятельно ездить? Колеса то оба нужно крутить! А у нее одна только рука работает! А ей самой надо! Не любит она, когда ей зад вытирают! – сбиваясь, горячился все сильнее Гриша.
– Остыньте, Григорий Иванович. Я только читал, сам не видел никогда, что за границей бывают электрические кресла на управлении одной рукой. У нас таких, к сожалению, нет.
– Вот! Вы мне списанное дайте, мы с мужиками придумаем, как колеса одной осью соединить… Или еще что-нибудь… Я сам восстановлю, могу, как лом купить… – частил Гриша, просительно заглядывая в глаза Моховому.
– Дадим конечно, успокойтесь. Вы, кстати, в том году одно кресло восстановили уже, спасибо большое. Нуждающихся, вообще-то много, всем выдавать не можем. Да и кресла, если честно, не очень… Вон, импортные как хорошо ходят. Плавно, легко.
– Это от подшипников зависит очень сильно. Я посмотрю, может что придумаю…
– Григорий Иванович, не забывайте, у вас у самого – ранение, аккуратнее, пожалуйста. Коляску я вам дам, но обещайте – в день не более трех часов работать. И не пейте там, в гараже… К завхозу пройдите, он по коридору дальше.
– Само собой! Спасибо… Де, еще, можно я сыну от вас в Киров позвоню? А то потом обидятся, что ничего им не сказали.
– Конечно, вот телефон, – пододвигая аппарат, Моховой уже смотрел не на Гришу, а в какие-то бумаги.
– Здорово, Семен! – после непродолжительных гудков приветствовал сына Гриша.
– Батя, что случилось?! Мы уже извелись все!
– А чего извелись то? – недоумевал Григорий
– Так как! Вчера дядь Сережа позвонил, сказал, что лодку твою пустую приволокли в поселок, спрашивал, не объявлялись ли вы с матерью.
– А, ясно. В общем, в больнице мы. Напали на нас браконьеры. Приедете, поговорим.
– Ладно, мы сегодня вечером же и приедем. Вы в Шарье? В каком отделении?
– В хирургии. Да, в Шарье.
– Что, сильно побили, раз в районе?
– Сильно бы побили, я б тебе сейчас не звонил. Сказал же, приедете, поговорим. Люде позвони, Сереге-брату.
– Само собой. До вечера, бать.
– Спасибо, Василий Витальевич, – положил трубку Григорий.
– Всего хорошего, Григорий Иванович. Поправляйтесь.
Идя по коридору, Григорию почему-то подумалось о том, что вот живут они с братом и сестрой в одном поселке, а общается он чаще с Лисой и Пнем. «Почему, интересно? Может, от того, что работаем вместе… И, ведь, отношения же и с братом, и с сестрой хорошие. А, чуть что – к мужикам… Или это из-за водки?»
– Григорий Иванович? – прервал его думки мужик в кепке и в синей старой, но чистой спецухе с заправленными в сапоги штанинами. Из карманов его куртки торчали всевозможные инструменты: пробник, пассатижи, нож, карандаш… Карманы топырились.
– Я… Можно просто Гриша, – Кот потихоньку привыкал к популярности, подумав: «Вот, ведь, подрезали, баба онемела, и сразу – как поп – самый известный человек в приходе… А повесь хоть на пять досок почета, такого не добиться».
– Василий, завхоз. Мне Моховой только что позвонил, пойдем в сарай, посмотрим, чем могу…
Притащив на тачке с помощью завхоза и сгрузив около ворот гаража аж два списанных кресла, Гриша пошел на обед и прием лекарств. Все равно из мужиков никого не было пока. Да и Полю навестить нужно было. В процедурке ему сделали два укола, он выпил лекарства прямо на сестринском посту, наскоро и практически насильно втолкал в себя часть обеда и пошел к своей Полюшке. Затормозив у двери, он прислушался. Из палаты доносилось раз за разом повторяемое «Уа-уа». Поля настойчиво тренировалась, пытаясь приспособиться извлекать понятную собеседнику речь. Гриша, как утром, натянул улыбочку и вошел. Полина сразу смолкла, в палате опять, кроме нее, никого не было. Глянув на пустую тарелку на тумбочке и полстакана компота, Гриша стал радостно и суетливо перебирать:
– Ну вот, молодец, покушала! И лекарства приняла! И настроение лучше! Умница, Полюшка!
В то время Поля настрочила в блокноте:
– От гордости сейчас лопну! Если еще покакаю, цены мне не будет! Гриша, хватит вибрировать. Что с креслом?
– Моховой разрешил, я взял два списанных. Вечером с мужиками будем придумывать, как сделать, чтобы от одной руки ездило. А кран тоже вечером сделаю – нет пока никого в гараже.
Гриша стоял, смотрел на жену и так вдруг тепло стало толи в животе, толи в груди… Он наклонился к ней, просунул одну руку между шеей и подушкой и обнял, прижавшись щекой к щеке. Минут пять стоял, наклонившись в неудобной позе, закрыв глаза, вдыхая с шумом такой знакомый запах, боясь спугнуть эту теплоту. Вспомнил, как когда-то в кино, на картине «Свинарка и пастух», просидел весь сеанс обнимая Линочку за плечи. Рука уже на половине фильма онемела и еще час после кино он ее не чувствовал, но так тогда и не потревожил этот нечаянный миг близости…
Тут Поля толкнула его в бок здоровой рукой. Гриша немного отстранился, заглянул в ее близко блестящие растопленным шоколадом глаза и прям-таки ощутил, что она вспомнила про то же самое… Он выпрямился и отвернулся ненадолго к окну, чтобы не позволить выкатиться слезам. Когда опять глянул в немного раскрасневшееся лицо жены, она махнула рукой и немного кивнула, с Богом отправляя его восвояси.
Выйдя из палаты, он решил пойти к гаражу и ждать мужиков там, благо погода стояла уже почти по-летнему теплая. Присев на скамеечку, он задрал голову и смотрел на дрожащий от земного пара нежнейший бледно-зеленый берёзовый пух молодых листьев, пока его не окликнул знакомый голос:
– Григорий, здорово!
– Привет, Виталий!
– Знаю все, наслышан, как сам то?
– Нормально, вот Поля плохо.
– Жена то?
– Да. Вот, пришел за помощью…
– Говори, не тяни, чем смогу, помогу!
Григорий Иванович коротко пояснил суть ситуации и, так сказать, смысл технического задания на переоборудование инвалидного креста в соответствии с ограниченными теперь уже возможностями жены. Примерно за час они совместно с подошедшими мужиками определились с концепцией технического решения поставленной задачи. Потом немного выпили и Гриша, взяв разводной ключ и запасной барашек, удалился ремонтировать кран.
В палате, кроме Полины, опять никого не оказалось. «Видимо, одна соседка на дневном стационаре. А на третью кровать Устюжанинов, наверное, намеренно никого не кладет, бережет нервы Полюшки моей», – смекал Григорий. Полина Павловна спала. Гриша даже обрадовался, что напяливать улыбочку не придется. За три минуты тихо переставил барашек и пошел обратно в гараж.
Там мужики придумали еще два варианта технической реализации идеи блокировки оси. До практики в тот день не дошло, у Григория разболелся бок, и он побрел в палату. Перед самым ужином, как и обещал утром, в палату зашел Петр Афанасьевич.
– Ну что, герой раненый, садись, поднимай рубаху.
Глядя, как Гриша не то чтобы с большим трудом, но с натугой сел и морщась всем лицом, поднял к верху рубашку, лечащий врач нахмурился:
– Григорий Иванович, сегодня я запрещаю вам выходить из палаты, кроме как в туалет. Будете так активничать, вообще на утку посажу. А сейчас – марш со мной в перевязочную – повязка уже намокает.
В перевязочной он ему сделал еще одно внушение. Гриша и сам понимал справедливость его слов, потому в ответ угрюмо молчал, сказав только в конце Устюжаниновской отповеди:
– Понял я все, Петр Афанасьевич. До обеда завтра – лежу. И вообще, берегусь. Спасибо вам.
Только Гриша прилег, вернувшись в палату, в окно постучали. С кровати было совсем не видно, кто там – в палате свет, а на улице уже легли тени. Он, закряхтев, встал. Выключив свет, подошел к окну. В весенних сумерках белели два лица – внука и внучки. Лешка, видимо, держал Катю, усадив на упертое в стену колено. Оба улыбались – у Катьки выпал один зуб и без того достаточно хулиганская ее внешность стала еще более задиристой. Поодаль внизу на асфальтовой дорожке стояла небольшая делегация родных: Семен с Евгенией, Людмила с Робертом. Григорий, подняв голову, прокричал, подняв голову к форточке: «Сейчас выйду».
На улице дети загомонили наперебой, взрослые же молчали с обеспокоенным видом.
– Пап, что с мамой, мне на посту даже номер ее палаты не сказали, – прервала детский гомон Людмила.
– Пойдемте, на скамейку сядем. Лешка, Катя – вон, видите, фонарь на повороте горит? Там площадка детская, идите, поиграйте там. Отец придет позже, заберет.
Дети нехотя (особенно достаточно большой уже – как-никак, восемь – Лешка) удалились. Григорий присел, рядом, с одной стороны – Людмила, с другой – Евгения. Мужики остались стоять, Семен закурил.
– Пап, не тяни, рассказывай давай, – Люда уже не на шутку от всех этих молчаливых предисловий и отстранения от разговоров детей разволновалась.
Григорий Иванович обстоятельно, но без лишних подробностей, описал, что произошло и какие последствия на сегодня возникли.
– Самое плохое, что она говорить нормально не может. Мне кажется, ее это больше всего угнетает. Хотя она молодец, держится. Не жаловалась ни разу точно.
– Ну, это ж мама… – раздумчиво протянул Семен.
– Ладно. Понятно, что к ней нас сейчас никто не пустит.
– Дочь, и не нужно, наверное, к вечеру. Спит, может…
– Сделаем так. Я останусь в Шарье, у свояка дядь Саши. Роберт, на работе за меня заявление на день в счет отпуска на завтра напишешь. Завтра все у врачей узнаю, к маме схожу. Потом – видно будет.
– Я тоже останусь – с утра позвоню на работу, отпрошусь, – вторила Людмиле всхлипывающая Евгения.
– Жень, не нужно. Матери пока Люды хватит, да и врачи не любят столпотворений. В выходной все приезжайте, с утра, мы с матерью вон в том парке на скамейке будем с 10 до 12. Сейчас давайте, поезжайте, поздно уже. Сема, что со скотиной нашей?
– Нормально, я ж дяде Сереже звонил, они хозяйничают до вашего приезда.
– Позвони, скажи, чтоб не ездили сюда. Меня, судя по всему, скоро выпишут, я сам к ним приду. Пусть не обижаются – «в напряг» пока Лине.
– Понял, хорошо.
Семен крикнул детей, Катя немного поканючила на предмет отсутствия бабушки и того, что мало поиграла на площадке.
– Катюша, все, поедем, бабушка спит уже.
– А что с бабулей? – потребовал ответа Алексей.
– Сын, заболела. Я тебе за чаем сегодня расскажу, – глянул ему в глаза Семен.
Все собрались и двинулись к машине.
– Ладно, пап, до завтра, я с утра буду, найду тебя.
– Хорошо, доча. Я или у корпуса, или в палате. Процедур у меня почти нет, перевязка, видимо, вечером будет.
Все уехали, Гриша побрел в отделение. Говорить ни с кем не хотелось, и он сидел, ничего не понимая у телевизора, пока старшая медсестра в одиннадцать его не выключила. В палате уже было темно и тихо. Улегшись на спину, он еще долго пялился на прыгающие на стеклах в свете фонаря тени тополиных веток. Хотелось пить, но на него напала какая-то апатия с бессилием, и он не мог заставить себя подняться. Так, с сухим горлом и уснул.
Утром проснулся от того, что казалось, будто наждачной бумагой во рту ночные больничные привидения, расстаравшись, наводили чистоту. «Сильно сухо в палате», – смекнул, вставая Гриша. Все еще спали. Он осторожно, ничем не брякая (мог же ведь, когда не волновался), попил, умылся и пошел на утренний свежий прохладный майский воздух. Нашел солнечную полянку, босиком, сшибая необильную весеннюю росу, походил по траве, сделал зарядку, справедливо полагая, что, раз косить или кидать навоз не надо, то необходимо активничать как-то по-другому.
После завтрака сразу случился обход, и Устюжанинов отправил его на перевязку, сказав:
– Григорий Иванович, будем входить в общий перевязочный ритм по утрам. Кстати, была ваша дочь, я ей рассказал и о вашем состоянии здоровья, и о том, что мы предполагаем в отношении Полины Павловны. Я разрешил ей вместе с вами посетить мать перед обедом.
– Спасибо, доктор.
После перевязки Гриша нашел на скамеечке Людмилу. Она по-деловому описала ситуацию, заключив:
– Врач ваш – умница. Лучшего можно и не желать. Я, конечно, поговорю со спецами в областной сегодня или завтра. Но мне кажется, ничего сверх того, что Петр Афанасьевич предлагает, делать не нужно. Хотя, полная картина будет ясна после детального обследования – недели три. А, может, и ничего это обследование не даст. Лично я интуиции и мастерству этого доктора доверяю.
Перед обедом в палате Полины опять, кроме нее, никого не было. Гриша поздоровался, обнял жену, после чего она взмахом руки отправила его в коридор, оставшись с дочерью наедине. Кот сидел на скамейке и завидовал мужикам напротив, сидящих в клубах сигаретного дыма. Немного погодя в дверном проеме показалась Людмила. Гриша встал, она подошла вплотную, глаза ее блестели:
– Как же так, папа? – с мукой и насилием в трескавшемся голосе спросила неизвестно кого Люда. И, почти сразу же, спохватившись, что она, как будто, упрекает в чем-то отца, обняла его и стала на ухо ему бормотать о том, что все наладится и дальше в том же духе. Отпыхтевшись в его объятьях, отстранилась и, уже без слез и почти без усилия, сказала немного «в нос»:
– Дадно, пап, в воскресенье приедем, побегу, ехать надо. Хочу еще сегодня в обдастную успеть. Пока!
– Пока, доча!
На протяжении недели Гриша вошел в следующий режим. До обеда продумывал, как и что нужно с креслом делать. Чертил, если надо, эскизы деталей. Перед самым обедом заходил ненадолго к жене, потом – часа на два–три – в гараж. Кресло было готовым через пять дней. Помогали много кто – токари и фрезеровщики с леспромхоза и котельной, знакомые Виталию-шоферу, сам Виталий и гаражные слесари и водилы, Григорий, конечно же.
В воскресенье все получилось, как и спланировали. Гриша привез Полю на пока еще не до конца доделанном кресле в парк, пересадил на скамейку, сам сел рядом. Почти сразу все дети и внуки появились в дальнем конце аллеи. Полина заволновалась, Григорий взял ее за руку, сказал:
– Поля, чего ты? Все свои!
Тем не менее, она при родных не мычала, как, если бы муж был один, молчала, только писала в блокноте. Бойкая Катька спросила:
– Бабушка, а ты что, немая теперь?
На нее «зацыкала» Евгения, на что Полина рукой махнула, призывая Лешку прочитать Кате написанное ею:
– Пока да. Учись читать скорее.
– Ладно, а пока, можно меня Лешка на коляске покатает?
Женя снова попыталась умерить Катькин пыл, но Гриша опередил начавшую уже писать Полю:
– Можно, конечно! Леха, займись!
Посидели недолго, Полине Павловне все-таки было неловко. Да и устала она, все же почти неделя лежания давала о себе знать. Людмила рассказала, что спецы ничего нового в отношении того, что предполагает Устюжанинов, не увидели. В принципе, они предложили часть обследований перенести в областную больницу, но Людмила узнала, что почти все можно делать здесь, в Шарье, а чего нельзя – так Роберт, когда будет необходимо, свозит мать в Киров. Совместно решили, что предложение Людмилы – верное. Поле не надо будет привыкать к новым людям, палате, немного другому режиму и тому подобное. Григорий после совместных прощаний отвез жену в палату, сам еще немного побыл с родными, даже покатал Катьку «по кочкам».
В вторник новое на вид, необычное – блестящее хромом и пахнущее кожей – кресло выкатили из гаража на свет божий. Получилось прям-таки здорово. Подшипники все были поменяны на закрытые, причем, предварительно набитые графитовой смазкой. Кресло катилось практически без усилий. Колеса соединили размыкающейся осью, рукоятку для размыкания оси, похожую на переключатель коробки передач автомобиля, вывели справа, около ноги. Поменяли брезентовую обивку на натуральную кожу, под нее, по просьбе Полины положили не поролон, а мелкопузырчатый пенопласт – чтоб пожестче было. За эту же неделю Полина натренировалась, при помощи подвешенной сверху, на выносной, перемещающейся стреле, рукоятки, садиться в другое (тренировочное) кресло. Гриша поставил его на третий день, прикрепив к полу. Сначала он жене помогал, но она довольно быстро (как только поняла, что у нее получается самостоятельно) прогнала его.
Обойдя вокруг кресла, Виталий изрек:
– Ну, такую красоту обмыть не грех!
– Обмоем, конечно. Только, лучше б обойтись без этой красоты… – вздыхая заключил Гриша.
– Согласен, – погрустнел и Виталий.
– Но, все равно, спасибо, мужики!
На следующий день Гриша тренировал Полину. Она за час полностью освоила аппарат и впервые после привоза ее в больницу у нее на лице появилась азартная полуулыбка. На следующий день Гришу выписали домой, на дневной стационар в Подреченскую амбулаторию. У Полины же только закончился первый этап обследования.