22.

Приехав домой к вечеру, Григорий в пустой квартире, уже начавшей пахнуть нежилым, к ночи чуть с тоски не завыл. Он плохо спал, со скотиной управился уже к полшестому и бродил по огороду, ожидая сбора коровьего стада. В амбулаторию ему нужно было только завтра. Поля попросила его не ездить к ней, пока ее не выпишут, ссылаясь на постоянные отлучки в связи с обследованиями. На самом же деле, Гриша знал, что это все –  последствия жениной гордости. Старается как можно больше в отсутствие близких натренироваться жить по-новому, не желает быть обузой никому. По опыту он знал, что доказывать чего-либо жене, если уж она уперлась рогом, бесполезно. Впрочем, он и сам был таким же, потому сказал себе: «Вот выпишут   – и поеду. Пусть тоже соскучится». К трем часам дня он, весь измучившись, несмотря на то, что пытался копать огород, потеряв всякое терпение, пошел в мастерские к мужикам. «Все равно все из рук валится. Да и не видел никого десять дней. Волнуются ведь тоже», – думал он, надевая, по случаю противного, совсем не весеннего дождя, штормовку.

В мастерских ожидаемо был только Гоша. Они обнялись, Григорий сразу заметил, что, не смотря на весеннюю занятость, Петя начал на месте старой новую картину. Был уже поверх тополиной рощи подготовлен грунт и на белом его поле проступали еле видимые контуры, понятные пока только Лисе.

– Не говорит, как обычно? – кивнул в сторону картины Кот.

– Ни хера. Да он сам не знает еще, что там будет!

– Не думаю. Мне кажется, начинает он только тогда, когда на него озарение, что ли сходит…

– Будешь? – протянул Коту полстакана разбавленной «боярки» Пень.

– Давай закусим, а то к брату вечером, не «заослеть» бы.

– Здорово, мужики! – с порога звякнув подвешенным сверху колокольцем, к ним спешил Петя, – все пьете и пьете!

– Здорово, Лиса! А ты чего, на запах? – парировал Кот.

– Это не я. То трактор – чует, что Кот явился… Тяга на подвеске лопнула на повороте.

– На каком таком повороте, ты чего делал то? – начинал скандальчик Пень.

– Пень, да остынь ты. Ну, не поднял культиватор вовремя… Там делов то – на пять минут сварки. Вон, сейчас Кот нам «класс» покажет!

– Тяпнем сначала, – Гоша уже вскрыл банку кильки в томате, достал лук с хлебом.

Выпили, Лиса отворил ворота, запятился на своем МТЗ. Гриша, в принципе, был не против ремонта. Тут же размотал кабели, нацепил маску, указал Пете, как держать тягу и за минуту все сделал. Лиса, проворно заскочив за руль, выкатился обратно. Пень затворил ворота, Кот смотал кабели, и вся троица расселась вокруг стола. Друзья вопросительно взирали на Гришу. Немного помолчав, вновь (в который уже раз) собравшись с мыслями, Григорий пересказал, что, где и как произошло с ним и женой его. Пень иногда перебивал, то уточняя про диковинный браконьерский мотор, то про «вот ведь Пашка – настоящее чудо, что он оказался в том лесу», то начинал хвалить доктора, то материться и грозить, что «надо найти этих уродов» … Каждый раз его осаждал Лиса, не давая впасть в полемику. Наконец-то Гриша закончил свой невеселый рассказ, слезы к горлу опять подкатили:

– Пень, наливай, чего сидишь! Живы будем, не умрем!

Выпили, закусили.

– А у нас ведь подарок для вас с Полиной Павловной, – попытался прибавить позитива Петя.

– Точно, как это я забыл! Пойдем в гараж твой лодочный! – засуетился Гоша. Он быстро собрал выпивку-закуску в старый портфель, и они выдвинулись.

По пути Гриша установил, что «Стрелка» стоит в гараже, как не в чем ни бывало. Хотя, удивляться было нечему, ключи и у Пня, и у Лисы были, а лодку, как только приволокли в Подречье, понятно, что передали им.

Открыли двери, включили свет. Кот привычно застыл, изучая воду, троих в лодке, сенокос запечатленные на воротах напротив:

– Мастер ты, Лиса, все-таки…

– Да ладно тебе, что там – мазня! Ты в лодку, в лодку смотри, – теребил Кота Пень.

Гриша глянул и вправду удивился. Изнутри на носу «Стрелки», около стекла красовался черный с белым центром и двумя массивными спицами руль. Он спрыгнул в лодку, попробовал. Все работало – при повороте руля мотор поворачивался. Рядом, справа, были выведены рычаги акселератора и реверса. Бала еще красная кнопка с за себя говорящей надписью «Стоп». По бортам лодки были пущены почти незаметные короба из дерева, крашеные в цвет лодки. Они скрывали тросики и провода, протянутые к мотору. От мотора они отсоединялись при помощи маленьких муфточек, так что снять его можно было очень быстро. Все было сделано «по уму» и аккуратнейшим образом. Григорию снова захотелось закурить – слезы так и подступили изнутри щек к уголкам глаз. Он посмотрел снизу-вверх на смущенного Лису и чрезвычайно довольного, выпятившего грудь вперед Пня:

– Мужики, спасибо! Где все взяли то – руль там, тросы…

– Лиса кое-что купил. Руль у Колышницина, тросы отмотал не сказал где, рычаги сам сделал – видел рукоятки какие резные!

– Да я-то что, – скромничал в диссонанс ему Петя, – Гоша все делал.

– Да ладно!.. – удивился Григорий, намекая на неаккуратность Пня.

– Ну, я все протягивал, устанавливал, регулировал, а шлифовала и красила короба Люся Петина.

– Ну вы, блин, даете… Лиса, отворяй ворота, пробовать буду!

Гриша плавно вышел из гаража на простор большой еще воды Вятки и резко нажал на рукоятку акселератора. Все работало отлично. Было здорово стоять у стекла и рулить при этом – видимость и ощущения скорости совсем другие, нежели управлять, сидя на корме. А еще можно было сесть и спрятаться за стеклом от встречного потока воздуха – на осеннем холодном ветру это обстоятельство, смекал Кот, особенно окажется важным. Григорий Иванович отошел вверх по течению, в обратную сторону от председателевого крутояра примерно на километр, потом с ходу развернулся по большой дуге и взял обратный курс. Как же было здорово ощущать простор рассекаемой «Стрелкой» воды! Гаражи на берегу какое-то время приближались практически незаметно для глаза, казалось, что лодка стоит. В последние же минуты берег стал резко надвигаться и, почти с разгона, Гриша завел «Стрелку» обратно в гараж, кнопкой на ходу заглушив мотор. В гараже «Стрелка», несильно тюкнувшись носом о прикрученные к краю пола старые покрышки, остановилась, хлюпая на ей же поднятых волнах. Пень быстренько привязал ее:

– Ну вот, теперь в стойле! Кот, как оно?

– Нет слов, спасибо! Наливай, мужики, обмывать будем! Это повод! Это не то что кресло какое-то… – на Гришин лоб легла поперечная, ставшая, как будто глубже за прошедшие десять дней, морщина огорчения.

С мужиками посидели недолго. В пять вечера гараж закрыли и разошлись: Гоша – в мастерские, Петя – домой, Григорий – к брату Сергею. Пока он шел по Подречью, все встречные ничего не спрашивая, но с сочувствием (иногда – показным, но большей частью – искренним) здоровались. Поселок, конечно же знал о произошедшем. Может быть и не в подробностях или в подробностях, придуманных персонажами типа Валентины-разведенки, но знал. Люди с сокрушением обсуждали судьбу семьи Котовских, ожидая комментариев Гриши, к коим он готов сейчас не был. Пьяненькая пока не сильно грусть все больше наваливалась на Кота, и он прибавлял шаг, чтобы быстрее оказаться у брата. К калитке Сергея подошли с разных сторон вместе с братом. Молча зашли во двор, сели на завалинку и только тогда поздоровкались. Серега курил, Григорий молчал. Докурив, брат поднялся:

– Пойдем к столу. Ждали тебя сегодня. Ты б хоть позвонил.

– Сереж, правда, не мог заставить себя. Все эти рассказы… Что и как…

– Да ладно, ладно, это я так… Извини. Пойдем в дом.

В доме кроме жены брата Наташи уже была сестра Светлана. Она порывисто и крепко молча обняла Гришу почти на пороге. Пошли на кухню, подталкиваемые Сергеем. Сели за стол. Григорий уже в стотысячный, как ему казалось, раз, рассказал, как все произошло. Никто его не перебивал. Слушая, Серега все сильнее хмурился. После того, как Гриша замолчал, желваки забегали под Серегиной кожей по щекам от низа вверх. Он угрюмо, глядя в пол, нарушил повисшую под потолком кухни тишину:

– Встречу уродов, сам урою. Ладно, давайте выпьем.

– Слава Богу, живы. Выздоровеет Поля, она сильная. Давайте за здоровье чокнемся, – пыталась развеять уныние мудрая Света.

Все выпили, Наталья проронила:

– Могло быть хуже. Поеду на выходных к детям в город, зайду в церковь – свечку поставлю.

Посидели где-то час, разговор ожидаемо не клеился. Изрядно захмелевший Кот вызвался проводить сестру до дома. Шли молча, у калитки дома Светлана заглянула Грише в глаза:

– Не вини себя, братушка. Так бывает. Будешь на себе волосы рвать – никому легче не станет, а ей особенно.

– Свет, я… Ладно, Свет, я постараюсь… Давай, пока, – повернулся было Кот, но сестра придержала его за руку, пристально посмотрев в глаза. Он вопросительно на нее уставился.

– Ладно… Ничего… Давай, пока! – она повернулась и зацокала по своему тротуару.

Григорий поплелся домой. Уныние все больше накрывало. Немного в себя его привело идущее мимо стадо коров. Он поравнялся со своей Зорькой и потопал рядом домой. Корова привычно махала хвостом, хотя никаких оводов еще не было. Гриша на ходу гладил ее по спине, завидуя тому, что никаких переживаний у Зорьки нет. «Вот, идет, хвостом машет, жвачку жует, слюни роняет… Сейчас напьется, хлеба поест, вымя опростает и спать. Даже не сама опростает, а с моей помощью», – вертелись мысли. Но внутренний оппонент тут же одернул завистника: «А когда ее ребенка каждый год режут? Думаешь, ей наплевать? А когда молоко не ему? А когда пригнали на безтравье? Да мало ли» …

Устряпавшись со скотиной, Гриша сел на кухне, закрыл лицо ладонями, поставив локти на стол. Тоска не отпускала, гнала его из дому, где нет такой, как оказалось, привычной для него жены. Новое понимание того, что она не придет сегодня после работы, жестко терзало Григория, выворачивая душу наизнанку. А осознание страха за то, что теперь вообще не будет как раньше – по крайней мере сразу после Полиной выписки – дополнительно усугубляло эту вселенскую тоску.

Он грохнул своими кулачищами о стол так, что в сахарнице крышка, подпрыгнув, перевернулась, порывисто и немного шатнувшись встал и вышел не улицу, хлопнув дверью. У калитки постоял, попытался получить привычное удовольствие от созерцания закатывающегося за горизонт солнца. Не получив, вышел на дорогу и побрел, реально, «куда глаза глядят». Вообще-то, будет более правильным сказать – куда лицо направлено – глаза смотрели не наружу. Около сельмага, от громкого разговора, доносящегося из-за здания, Кот как-бы очнулся. Лицо его приняло осмысленное выражение, и он решительно направился на звук голосов, еще не зная зачем: может драку учинить, может просто «побазлать» … Как уж получиться.

За магазином, практически с комфортом, в свете издали светившей лампочки пожарного выхода, на ящиках устроилась компания мужиков. Колупея Григорий знал хорошо, до позапрошлого года тот работал сварщиком в колхозе, а теперь также ремонтировал, сваривая всякое железо, только уже в леспромхозе. Двое других были недавно приехавшими в Подречье шабашниками – леспромхоз, бывало, при больших объемах зимних вырубок, нанимал дополнительно рабочих для летней очистки делянок. Мужики выпивали, закусывали, градус их примерно соответствовал Гришиному. Колупей придвинул к импровизированному столу свободный ящик:

– Садись, Кот, выпей с нами. Вот, обмываем первую у мужиков получку.

Гриша ломаться не стал, сел, сразу накатил стакан. Водки мужики взяли с лихвой, не поскупились. Довольно скоро все, изрядно пьяные, поддерживая друг друга разбрелись по домам.

Утром Григорий встал рано – впрочем, как всегда «с бодуна». Припомнилось ему, как вчера он, рыдая, вылил всю свою боль и тоску на Колупееву компашку. Как они поддакивали ему, часто наливали и пили, клялись наказать козлов и поддерживать, если потребуется, Кота. Как, не понятно откуда, в руках его оказалась беломорина и он ее с остервенением тянул в себя. При всем этом, стыдно утром ему не было совсем, а просто хотелось снова выпить. Но пить он стал только после того, как разобрался с домашними делами. Подметая двор, вспомнил, что ему на прием к врачу. Пожевав лаврушки, сходил в амбулаторию. Там ему сделали перевязку с облепиховым маслом (совет Устюжанинова) – рана заживала хорошо. Следующий прием назначили через день и на почти двое суток Кот с практически уже забытым азартом скатился в «синюю яму». Пил он эти два дна исключительно в одиночестве, чтобы никто не лез и не отговаривал и на путь истинный не наставлял. У него было заначено (накопил за два года) три трехлитровые банки первача – хватить должно было надолго. На следующем приеме доктор на него нехорошо посмотрел, но ничего не сказал. После приема Кот, выпив полстакана и сделавшись шибко смелым и рассудительным, перелил самогон в литровую банку и направился в мастерские. Там никого не оказалось, Пень что-то ремонтировал на открытой стоянке. Не шататься по территории колхоза у Кота еще ума доставало, и он ждал Гошу, развалясь на диванчике и время от времени попивая. К моменту прихода Пня, изрядно окосевши, он уже пел негромко песни.

– Здорово, куда пропал? – войдя поинтересовался Гоша.

– Здорово. Так, то одно, то другое…

– Вижу я, какое и одно и другое, от тебя несет – я с порога почуял. Сейчас сюда Кривошеин заявится…

– А мне что, я не на работе.

– Так на больняке же. Он ведь настучит, зуб даю. Иди пока, на скамейке сзади меня подожди, я его спроважу и позову.

– Ну и ладно, не хочешь, не пей, я пойду тогда, – врубил «быка» Кот.

– Да не ори ты. Говорю, позову, – Пень подошел к другу и буквально вытолкал его на скамейку.

– Дай тогда закурить, – усаживаясь Гриша почти промазал и завалился на скамейку на спину.

– Ну, на, – протянул пачку «Примы» Пень. Он сильно удивился, но вида не подал.

Вернувшись обратно с вечернего, уже почти летнего, ласкового солнышка в полумрак мастерских, Гоша сообразил, что друг в жестком запое, и это состояние – далеко не конец. «Теперь до чертей будет пить. Пока не испугается или кто не остановит. Надо Лисе сказать, посмотреть за ним по очереди, что ли… Хотя, когда ему – посевная в разгаре. Да и вряд ли Кот нас послушает. По утрам сам ходить буду». Выточив Кривошеину нужную шпильку и нарезав резьбу, Гоша спровадил его и позвал уже сбивающегося в разговоре с мысли Кота. Переждав время, пока основной народ перестанет ходить по территории мастерских, для вида выпивая с Котом (тот все время брал «на слабо» и «ты меня уважаешь»), чтоб его не расстраивать, хитрый Пень напоил его так, что идти он мог, но совсем неактивно. Домой к Грише пошли, не дожидаясь Лисы. Кот по дороге все время варнякал, начинал курить и бросал, останавливался… Словом изрядно вымотал (в основном, морально) Пня.

Дома Гоша уложил на веранде Григория и хотел было вернуться, чтобы обговорить с Лисой ситуацию, но увидел (вернее, сначала услышал) пришедшую Зорьку. Пень сидел под ней, доил и соображал: «Бляха-муха, с детства корову не доил, вот Кот – говнюк, удружил. Завтра подниму, хрен я больше доить за него стану. Хотя нет, поднять надо сегодня. Иначе ночью встанет и обязательно еще добавит. По себе знаю». Поставив непроцеженное молоко, перелив в маленькое ведерко, в холодильник, Пень рысцой поскакал в мастерские. Уже подбегая к ним, увидел направляющегося навстречу Лису.

– Успел!

– Пень, куда пропал? Чего там самогон на столе стоит? Я хлебнул и убрал от греха…

– Лиса, Кот в запое. Надо что-то делать.

– Я б на его месте точно запил. Неудивительно.

– Понимаешь, Полины нет, сдержать некому, запьется до смерти.

– Ну… К детям можно отправить, позвонить Людке.

– Бля, вот чего ты городишь?! Кота! Как шавку нашкодившую к Люде? Или к Семену и внукам в таком состоянии?

– А давно пьет?

– Как я понял, с приезда.

– Три дня. Ну что, это только начало.

– Понятно. Была б Поля, он держался бы в рамках. Ты вообще, помнишь, чтобы он невпопад буровил?

– Нет.

– Вот и я – нет. А сегодня он прям сам не свой. Курит к тому же.

– Да ладно!

– Ты, бля, чо, меня вообще ни хрена не слышишь?! Говорю тебе – не тот случай, когда он сам остановится. Я корову у них сейчас доил – он не в состоянии.

– Ладно, понял. Чего предлагаешь? Жить с ним, что ли станешь?

– Первое – пойдем позже к нему, разбудим, посидим, чтоб ночью один не пил. Завтра зайду, в мастерские позову. Ты, может, чего придумаешь?

– Слушай, может попросить его рыбы наловить – все занят чем-то будет.

– Так он опять там один останется… Я уж думал Светке-сестре его сдать – неловко как-то…

– Ладно, давай, к девяти у него встретимся, я Люсе обещал гряду какую-то вскопать.

В девять они собрались на веранде у Григория. Растолкали его. Кот сел на диване, недобро глянул на друзей:

– Что, пасти меня решили? Я понял сразу. Где это видано, чтоб Пень на халяву не пил? А то может, лучше маханем?

– Маханем, конечно, надо только закуски сгоношить.

Гриша с подозрительностью глянул на друзей. Поднялся, ничего не сказав, слазил в яму, принес банку огурцов, банку тушенки, банку компота с яблоками. Сходил еще раз на кухню за хлебом, ножом, вилками и стаканами. Просидели до двенадцати. Ни разговоры, ни, тем более, веселье не шли. Лиса все время тормозил руку наливающего Кота. По ходу посиделок Пень попросил ему помочь завтра. Когда Кот снова уснул, друзья пошли домой. Пень сказал:

– Удивительно. Столько пойла, а не лезет.

– Может, забрать надо было?

– Найдет. Не дома, так еще где-нибудь. Тут убедить надо. Я понял. На него только Никандр повлиять сможет. Светку свою он тоже слушать не станет. Вернее, молча выслушает, а потом все равно нажрется.

– Про Никандра – верно. Но не сдавать же его.

– Не знаю как, но, видимо, придется.

– Ладно, завтра поглядим. А чего он тебе помогать то будет?

– Да я к осени обещал оградку новожилам у Талки которые около бани поселились. Бабка у них месяц как померла. Вроде и не к спеху, а что уж тут…

– Ладно, давай.

– Давай, до завтра.

Наутро Пень, все-таки страдающий с похмелья, как и планировал, пришел к Грише. Поколотившись в почему-то запертую дверь и никого не обнаружив, он присел на скамеечку и озадаченно закурил. Перебирая в голове варианты, куда б мог Кот запропаститься, он уже хотел порадоваться мысли «Косит на задах для теленка. Может оклемался», как замок провернулся, дверь открылась и появившийся в проеме сильно мятый и воняющий Кот недовольно произнес:

– А, это ты. Привет. Посрать не дадите.

– Здорово. Слушай, хватит уже. Что я, нянька тебе? Вчера Зорьку твою доил, сегодня что, снова подряжаться?

– Я тебя не просил, – огрызнулся Кот.

– Понятно, – спустил пар Гоша, – Я чего пришел, помощь твоя нужна.

– Чего надо?

– Помоги оградку сварить. Не успеваю один.

– Хорошо. Приду.

– И похмелиться дай. А то, напоил вчера…

– Ага, – скривился Кот, – напоил… Ладно, пошли.

– Только по чуть-чуть!

– Понятно, литр, не больше, – сто раз говоренная шутка в этот раз для Гоши прозвучала пророчески-мрачновато.

Они выпили по полстакана и Пень ушел. Григорий, сдержавшись с утра, почти не пивший, пока они возились с оградкой, вечером все-таки опять напился. На следующий день на приеме доктор ему сказал:

– Григорий Иванович, я позавчера вам ничего говорить не стал, а сегодня скажу. Я понимаю, у вас ситуация невеселая. Но надо дальше жить, а не умирать. В общем, еще раз с таким выхлопом придете или в поселке пьяным увижу, я вас с больничного спишу с нарушением режима. Был бы кто другой – уже списал бы. И еще – я сообщу вашему начальнику о вашем состоянии сегодня же. Говорю это прямо, чтобы вы зла потом не держали на меня. Никандр Нилыч мужик крутой, с меня же, если что случиться с вами и спросит потом. Я ясно выразился?

– Куда яснее. Я пойду?

– Идите. Рана ваша, кстати, практически зажила. Придете через два дня – окончательно повязку снимем. Надеюсь, что тогда и с больничного спишу общим порядком. Всего хорошего.

Гриша пришел домой, и к обеду сделался опять совсем веселый. Кое-как накормил орущую скотину (теленок чуть глотку не сорвал – не мычал уже, а хрипел) и рухнул, не снимая сапог, на веранде спать. Проснулся на закате, вышел во двор, потом направился в хлев. Во рту был страшный сушняк, ливер внутри весь трепыхался. Перед глазами плыли круги, сердце выстукивало какие-то невообразимые ритмы. Скотина опять орала, корова стояла на месте – кто-то из добрых соседей загнал. Он попил из уличного водопровода, по пути подумав, что не поливал теплицы два дня уж точно. Ему стало стыдно, что «вот, Поля старалась, садила, а он сейчас все тут загубит». Добро еще, что жара не установилась и на грядках ничего не засушило. Но вездесущий и привычный к любым погодным явлениям сорняк все культурные растения под себя уже почти подмял. Работа по хозяйству, понятно никакого облегчения не принесла. Через два часа, когда он поставил процеженное молоко в холодильник, ему стало только хуже. Подумав о том, что молока накопилось – некуда ставить, Гриша размышлял, где же сепаратор и что же, все-таки с молоком этим делать не позднее завтрашнего вечера. Попутно он мучительно взвешивал два варианта предстоящих прямо сейчас событий. Короткая их суть сводилась к следующей дилемме: похмелиться или нет. Победил первый вариант. Только он выпил и ему стало не так тяжело – хотя бы желудок заработал – в дверь постучали и тут же в кухню вошел Никандр Нилович Буйков – председатель колхоза.

Никандр был очень еще крепким, коренастым невысокого роста шестидесятилетним мужиком. Чем-то он напоминал актера Петра Вельяминова, сыгравшего в недавно вышедшем «Вечном зове». Косматую и практически седую густую гриву он раз в месяц остригал у парикмахера, но она все равно начинала топорщиться в разные стороны почти сразу после окультуривания. Вообще он не был желанным клиентом цирюльников: зубья расчесок оставались в его шевелюре, ножницы тупились о ее жесткие волосы. Брови находились в соответствии шевелюре и, если он нагибал голову, глаз становилось не видно. Председатель, иногда достаточно мучительно таская наследие войны в виде оторванных на правой ноге пальцев и разворочанной ступни, хромал. В непогоду хромота становилась совсем явной. Он практически не давал волю своим нервам и очень редко кто видел его кричащим или просто с красным лицом или, тем паче в какой-либо панике. Председательствовать он начал почти сразу после войны – в сорок восьмом, приехав откуда-то из-под Курска. За это время он повидал всякого: и фактически рабское положение земледельцев (когда работали за трудодни и жили без паспортов) и спускаемые сверху фантасмагорические указания (к примеру, окончить посевную к Дню Победы – это, когда в логах еще снег не весь сошел) и отчаянные нововведения (когда кукурузу повсеместно сеяли) … Да, мало ль чего еще… Удивить его, особенно после скоропостижной смерти жены, было невозможно. Во всяком случае, он сам в это верил. Не смотря на все перипетии все время его руководства подотчетное ему хозяйство оставалось прибыльным, хотя и находилось, как понимает читатель, в зоне Нечерноземья – рискованного земледелия. Сказывался крестьянский опыт, накопленный поколениями Буйковых (отца, понятно, раскулачивали) и природная сметка, которую некоторые ошибочно называли хитростью.

– Здравствуй, Григорий Иванович. Я сяду, – сел он к столу, не дожидаясь ответа Гриши.

– Здравствуй Никандр Нилыч. Что, настучали?

– Не хорохорься, Гриша. Налей лучше понемногу. Что, скрутило тебя?

– Нормально все. Под контролем.

– Вижу. Поэтому, давай, собирайся.

– Куда?

– Пойдем, до меня прогуляемся. У меня сегодня ночуешь. Поговорить надо. Самогон не бери, у меня водка есть. Я прошу, Григорий Иванович. Как друга прошу.

Гриша немного опешил, но почему-то подумалось: «Вот, хоть какое-то и решение, и занятие».

• А чего собирать то?
• Сам одевайся – и все.

Они молча прошли через половину поселка до дома Никандра. Встречным кивали только. Многие удивленно провожали их взглядами – все ж таки не каждый день увидишь вечно занятого председателя, прогуливающегося с кем-то. Обычно он на УАЗике ездил, к тому же очень быстро. Гриша сквозь завесу бодуна тоже пытался додуматься до причин такой прогулки, но не допер. А на самом деле все было просто – как можно меньше хотел председатель официоза, зная Григория. Он справедливо думал, что, приедь он к нему, как председатель, тот никуда б с места не сдвинулся. Между тем картина была действительно тревожной. Никандр Нилыч прежде всего верил доктору, но и стекавшиеся слухи не оставлял без внимания, полагая, что какая-то доля правды в этом есть. Он по себе знал, что такое настоящий запой и был уверен, что без действенного участия кого-нибудь снаружи (не из друзей и родни, перед которыми не стыдно) Григорий Иванович выписку жены может и не дождаться – «сыграть в ящик». «Хотя, Бог его знает, может этого и добивается? Вот сейчас все и выясним», – подумал он, открывая дверь в свой бобыльский дом.

Гриша как-то бывал тут, еще когда жена Никандрова была жива. Вроде бы и ничего не изменилось, но все равно чувствовалось отсутствие тепла, что ли… Или уюта… Гриша снова попытался активизировать мозги и на этот раз ему это удалось. Он понял причину разницы – было видно, что используется в доме совсем небольшая часть пространства, мебели и утвари. На вешалке висело всего две куртки – рабочая и рабочая «конторская» (которую, к тому же Никандр только что повесил). Обуви – четыре пары вместе с тапками домашними. На кухне порядок, но большая часть тарелок на решетке покрылась пылью – видимо хозяин брал изредка одну-две, пользовался, мыл и ставил обратно… Ну и много других, подобных мелочей. При всем этом пахло вареным мясом. Председатель подошел к плите, выключил медленно горевший газ под чугунком газ, повернулся к Грише:

– Садись за стол, чего стал? Я, представь, жаркое тут поставил перед тем, как к тебе пойти. Вообще-то почти не готовлю – утром яйца только. А так – в столовой нашей ем.

Гриша сел, хозяин налил черпаком в глубокие миски густой похлебки, поставил на стол бутылку, стаканы, принес из подпола банку с огурцами. Достал доску, нож, хлеб, ложки.

– Огурцы сам не солю, девки в конторе подкармливают. Да и не сажу почти ничего. Так – лук, морковь-капусту-картошку понемногу.

Посидели, помолчали. Никандр налил.

– Григорий Иванович, давай, выпьем чутка, вижу – плохо тебе. Я хочу рассказать тебе кое-что, а ты уж сам думай, делай выводы.

– Пху-у, хорошо пошла! Ты же знаешь, войну я минером закончил. Был в пехоте, летом в сорок третьем наступление началось – а поле перед нами оказалось не разминированным. Так командир наш на ходу организовал быструю учебу. Несколько, действительно минеров, за десять минут рассказали назначенным комбатом пехотинцам, как палкой со спицей противопехотные мины искать. Среди них я был. Толи зрение хорошее было, а скорее – чуйка… В общем, дошел я тогда до опушки леса первым – сделал коридор, так сказать. Меня капитан у минеров и приметил, к себе во взвод позвал. К медали представил. Я согласился – все же специалист, все ж не все время грязь пузой месить… В сорок четвертом чуйка подвела немного – подорвался. Но, ничего, ногу только одну разворотило. Но повезло с доктором – не стал ампутировать – срастил, что смог. Вообще, это редко было, чтобы спасали… Отрезали в основном… Ну, потом опять поля минные, победа потом… Орденов больших не заслужил. Я осторожно воевал, думал так – к чему геройство лишнее? Убьют, а кто воевать будет? А сейчас даже стыдно иногда. Вон в школе в том году в День Победы перед ребятишками выступал, так один спросил: «А почему вы, Никандр Нилович, не Герой Советского Союза»? И ведь правду ему не скажешь, не поймет… Ладно, не о том я хотел, отвлекся. И, вот, нас, минеров, сразу после победы многих отправили в черноземные районы разминировать поля. Голодной стране нужен хлеб был. Меня под Курск отправили. На те поля, где знаменитая Курская битва шла. Определили в деревню Остренькое. Хотя от деревни той там название только и осталось. Поначалу в землянках и палатках жили и мы и население местное – те сразу после битвы стали на свои пепелища, кто жив остался возвращаться. Меня назначили командиром-инструктором взвода минеров. Привезли тот взвод – одни девки-комсомолки. В Курске набрали доброволок, так сказать. Задача – научить за две недели. И потом – планы на разминирование. Сотни гектаров. Чему за две недели научишь? И стали мои девчата разминировать. И стали подрываться… Не каждый день, но почти. Ведь, когда война, понятно еще… А тут – Победа, потом сорок шестой, срок седьмой год, а девки-красавицы гибнут. Им бы рожать. Смерти искал специально, не берет… И летом сорок седьмого стал я пить по-черному. Утром еще поинструктирую, а к ночи – готов, дрова. Как-то до дома не дошел, у забора завалился. Поднимает меня с нового набора черноглазая такая (их все время довозили вместо погибших), к речке повела. На берег посадила, принесла ведро воды и на меня вылила. Что же вы, говорит, товарищ лейтенант, жить надо, а вы умираете! Я ей, что смысла нет, столько народу сгубил… А она – а спас сколько? Я ей – а кому я нужен? А она – да мне, хотя бы! Вот на ней я и женился…

Никандр замолк. Гриша уже сопел – ему было хоть и хреново, но стыдно. Тикали ходики, в доме стало совсем темно. Председатель встал, включил свет, налил. Выпили.

– Ты, Григорий не говори ничего. Я еще немного скажу, уж прости меня, если что. Вот приедет жена твоя, ходить, я знаю, не может пока. В туалет ты ее носить станешь?

– Надо будет, стану.

– Не придуривай, тебе работать надо, какая из тебя сиделка?

– А что тогда?

– Туалет, пока есть время теплый делай, с поручнями, чтоб она сама могла. Вообще, квартиру приспосабливай. Если ты сдохнешь, ее бросишь, она ведь руки на себя наложит. Каково ей?

– А ведь правда… – Григорий начал медленно подниматься.

– Погоди. Ты сегодня у меня ночуй. Не обижайся, это для гарантии. С утра поедем к тебе, устряпаешься и на дальние поля со мной. Там сажалки, я знаю, налаживать некому. На прием когда тебе к доктору?

– Послезавтра.

– Ну вот, с собой простокваши литра три возьмешь, а я вечером тебя домой доставлю. И начнешь шевелиться. А сейчас – допьем – и, хорош, спать! И не возражать командиру, товарищ сержант запаса!