24.
Все лето и начало осени, практически до заморозков, Гриша почти каждый вечер возил Полину на реку. Бывало, даже в дождь. Где-то к средине августа у нее стало получаться плавать без его помощи, а в средине сентября Полина, откатившись от стола, чтобы отдохнуть от рабочей писанины, стала «на автомате» делать упражнения и заметила, что пальцы на правой ноге немного пошевелились. Еще через неделю она смогла немного шевельнуть мизинцем руки. Людочка, приехавшая как-то навестить родителей (приехала одна на машине, сказав, что Роберт занят), сказала:
– Прав был ваш доктор. Главное – упорство и тренировки. А, вообще даже не это.
– А что? – удивился Григорий.
– Папа, ну ты даешь! Главное – желание и вера!
Вообще, дети после Полиной выписки из больницы стали чаще бывать у старших Котовских. Внук Лешка, так вообще до средины июля жил. И дольше бы остался, да в спортивный лагерь его Семен с Женей на конец лета определили.
– Мам, тебе надо показаться доктору… Устюжанинов, кажется? Лечил вас с папой который. Он – хирург «от Бога», как говорится. Все прогнозы его с первого дня сбылись. Видел еще до полного обследования всю картину. Может, он что-нибудь еще присоветует.
Мать кивала в такт высказываниям дочери, но по ней было видно, что на уме у нее совсем другое. Она притянула к себе блокнот (уже седьмой по счету – Гриша их зачем-то не выбрасывал, тайком от жены складывал в кладовку на полочку, хотя меж собой они общались уже практически без писанины. Полина, только когда хотела мужа «настрожить», чтобы он ее понял однозначно – то бишь, когда Кот «косячил» – бралась за карандаш или ручку), написала:
– Хвала Всевышнему, есть прогресс. К доктору отец свозит. Что у тебя с Робертом?
– Что с Робертом… Дела у него, говорю же…
Гриша, прочухав на паузе по тону дочери, что та что-то скрывает (хотя подозрения, что у его любимицы в собственной семье не все хорошо, сформировались у них с Полей давненько) на полпути к двери развернулся и сел за стол обратно, положив сплетенные кулаки на стол.
– Люда, не финти, рассказывай. Ты уже второй раз одна приезжаешь.
– Сдала на права зимой, вот и приезжаю. А что, не надо?!
– Дочечка, я ж не о том, я ж вижу, глаза вон какие больные… И мать видит. Думаешь, что, уехала в город – из нашего сердца – вон?
– Да причем здесь?.. У вас своих забот…
– А это что, только наши заботы? Не твои, что ли?
– Да нет, папа, не то сказать хотела… Мои, конечно, тоже.
– Вот именно. Все, что нас касается – и твое. Все, что тебя – наше. На то и семья… Чтобы и в горе, и в радости… Не умею лучше сказать. Вот мать снова научиться, скажет!
– Э-о а-а, – Поля подкатилась к дочери, обняла ее здоровой рукой, придвинув ее голову к своей. Посидели так немного. Гриша, склонив свою кудлатую голову на бок, терпеливо ждал: «Сейчас, сама расскажет. А нет, так еще подождем». Но ждать не пришлось. Люда аккуратно отодвинула мать, посмотрела сначала ей в глаза, потом отцу:
– Короче – развелись мы. Больше месяца уже.
– У тебя кто-то появился? Или у него?
– Нет, папа. Сейчас, расскажу… История давняя. Я, почти сразу после свадьбы аборт сделала.
– Вот те на… Зачем? Роберт настоял?
Полина, призывая мужа, чтоб не перебивал, стукнула ладошкой по столу и, глянув на него, поднесла указательный палец к губам.
– Извини, дочь, молчу.
– Так вот… Нет, не он настоял… Вернее будет так: мы посовещались и вместе решили – сначала машина, дача, потом дети. Чтоб они уже ни в чем не нуждались… А, когда настало это потом, забеременеть не получалось … Да мы и не старались особо. А, когда, мама, я к тебе в больницу приехала, меня как по голове ударило: «Вот, случись что с тобой, Люда, и кому ты нужна, кроме мужа? Кто приедет?» …
Гриша опять, было рот открыл, чтобы успокоить дочь, что, вот, мол и мы приедем и брат, не дай Бог, если что… Но, подняв глаза на жену с отчетливым зубным стуком закрыл его обратно. Люда продолжала уже почти без пауз. Было видно – давно все это в ней зрело. Гордость, передавшаяся от матери, не позволяла раньше грузить родных, которым самим было ой как не просто, своими проблемами. А сейчас, раз уж начала, полилось…
– Ну, я и говорю Роберту, что лечиться стану, если это со мной проблемы. Его просила обследоваться – мало ль что. А он мне: «Не ко времени сейчас дети совсем. У тебя карьера в гору, у меня – тоже. Только деньги приличные зарабатывать стали. Надо года два-три подождать. Я главным, скорее всего стану» … Какой ждать?! Мне – двадцать семь уже! Да и вообще, он чем дальше, тем больше, все о материальном, так сказать… Года два назад нумизматикой начал заниматься, так какую-то монету редкую купил за полторы тысячи! Откроет свой альбом с ними – глаза светятся, по часу про каждую может рассказывать. А когда-то на меня так смотрел… Короче, ценности его таковы: карьера, шмотки-машины, монеты. Меня там не стало. Сказал мне тогда: «Я ни на какое обследование не пойду. Точка». Я ему: «Так может, ты и детей делать не станешь»? «Может, и не стану», – говорит. Разругались. Потом сели, чтобы спокойно снова все обсудить – он методично так, спокойно (знаете же – первое, второе, третье…) снова мне о том же. А я, знаешь, мам, как с тобой случилось… Ну, с вами, вернее… Даже о Боге задумываться стала. Мысли такие: «Не так, ты, Люда, живешь». Я, ведь в церкви свечку даже ставила, когда в Киров после больницы от тебя, мама, приехала. Ему сказала – он, сначала, как не слышит, про то, как было бы хорошо частную практику, как в Америке, открыть. Я ему второй раз. Так он, представляете, расхохотался. Ты, говорит, в богомолицы еще подайся! Или, в монастыре постриг прими…
– Погоди, доча. А сваты что? Яков мне не раз говорил, как они о внуках мечтают.
– А что сваты? Ты же Роберта знаешь (Гриша хмыкнул в ответ – не очень-то его и знал, как оказалось) – ему плевать. Хотя и отговаривается красиво, не дерзит, не хамит. Но он, ведь, один – эгоистом воспитывался. А мать с отцом, мне кажется, свое, упущенное, тут наверстать хотят – у самих не вышло, так пускай хоть у сына «мал мала меньше» будет. Хотя, когда мы только поженились, Яков Исаакович сказал: «Правильно, дети. Не спешите. Поживите для себя». Теперь, точно, локти кусает – ведь с его подачи Роберт тогда аборт мой поддержал. А мы то уж, явно – сапожник без сапог. Оба медики, о последствиях возможных прекрасно осведомлены… И все равно, на статистику понадеялись. Вот так…
– О-иа-ыо, – кивнула Поля, и, в блокноте, – Опилок в дерево обратно не превратишь. Надо жить в этих условиях. Не договорились, значит. Что теперь?
– Лечиться буду. Обследование прошла – излечимая миома матки. Может и не только из-за меня не беременела. Сейчас уж и не узнаешь.
– Так может, сойдетесь обратно…
– Папа, ну что ты, меня не знаешь? Да и не только во мне дело. Я ж его каждый день вижу на работе – его все устраивает. Роберт ходит, лоснится весь… Вид радостный, как будто отвязался от меня и моих навязчивых идей. И пусть живет с миром. А я одна не останусь, не переживай.
– А с жильем что?
– Мы так договорились, чтобы без суда. Квартира и машина мне осталась. Дом за городом – ему. Еще – накопления. Он сейчас на них новую машину покупает.
– Сваты то знают? Квартиру то ведь они вам после свадьбы помогли получить.
– Знают, конечно. Мы еще перед разводом к ним ездили. Роберт сказал, что все уже решили. Ни мать, ни отец ничего против не говорили. Роза Петровна поохала только. «Спасибо, что заранее объявили», – Яков Исаакович тогда сказал. Я попросила, чтобы вам пока я не скажу, не сообщали. Мирно все было.
– Сама то как, не жалеешь?
– Не жалею. Удивляюсь только – куда меня несло все эти годы? Мам, ты прости меня, но я думаю, что, если б не случились те мрази, если бы все, как до них было б хорошо, я бы и дальше, наверное, за чешскими сервизами гонялась… Ладно, все, не хочу больше об этом. Мам, давай пельменей налепим, как раньше? Штук пятьсот?
– Ага. Значит, мне фарш крутить. Ну, пятьсот – перебор. Мать с одной рукой так быстро, как раньше не умеет. Ты когда домой то?
– Завтра поеду. Давайте дядь Сережу с теть Наташей и тетю Свету позовем – давно их всех не видела.
– Конечно, вот сейчас, фарш наверчу и схожу к ним, позову.
Посидели по-семейному, хорошо. Вечером, когда все разошлись стряпать у скотины, Полина покатила в спальню, заниматься. Гриша покормил свою скотинку и с дочерью убирали со стола, мыли посуду. Кот, поставив в сушилку последнюю тарелку, подошел к ней, развернул от раковины к себе лицом, поднял голову за подбородок (как в детстве, бывало), заглянул в ее зеленоватые глаза и, подмигнув, притянул к себе:
– Дочуча моя, все у тебя получится… Знай, я всегда тебе помогу, если нужно. И мама тоже. И Семка… – бормотал он, склонившись к ее уху, одной рукой обнимая за плечи, а другой осторожно поглаживая каштановые дочерины кудри.
Пока они хозяйничали, Полина усиленно тренировалась. Делала сидя в каталке и лежа на полу упражнения на пресс, руки и ноги попеременно. Получалось в этот раз плохо. Видимо сказывались Людмилины новости, которые мешали сосредоточится и четыре часа, проведенные за столом сначала с пельменями, потом с гостями. На нее, как иногда бывало, накатила раздраженность, что все так медленно продвигается. Особенно она злилась, что с речью получается хуже всего – она стояла на том же месте, что и месяц назад. Чтобы не поддаться злобной истерике, что все эти занятия – зря, она лежала на полу и буквально вызывала слезы. В этот раз долго напрягаться, жалея себя, не пришлось – повод для плача образовался нешуточный. Дочь, все-таки, теперь – разведенка. «Как она там вечерами, одна совсем? Хоть бы уж скорее кого нашла… а лучше бы, ее кто-нибудь заметил. Господи, помоги моей дочери. Да, неразумная бывает… Да, заносит ее не туда… Но не подлая ведь, зла намеренно никому не делала… За дите то убитое прости ее! Помоги ей, прошу!» – по нескольку раз прокручивала мысленно молитву Полина Павловна, глядя в потолок изливающими слезы глазами, за которым, на небе сидел Бог.
Отплакавшись, она взгромоздилась обратно в кресло, прислушалась к себе – что ж теперь ей хочется? Ехать пить чай с дочерью и мужем или умываться и спать? Поняв, что она слишком устала, поехала в туалет, умылась, легла и с мыслью, что все непременно наладится, уснула.
Людмила тоже хотела побыть одна – впечатлений на сегодня было предостаточно. Она была рада, что рассказала все родителям и немного (совсем чуть-чуть) удивлялась достаточно спокойной их реакции. Ничего делать было не нужно, сейчас она чувствовала спокойствие и готовность поразмыслить, составить стратегический план на будущее, пока такая возможность появилась.
– Пап, я к себе пойду, ладно.
– Конечно, я прогуляюсь.
– Давай, до завтра.
– Блинов тебе с утра пожарить?
– Издеваешься?
– Почему, я научился. Ну, конечно не как мама…
– Я сама тебе пожарю, давай, иди уже.
– Спокойной ночи, дочечка…
Григорий, накинув пиджак, вышел на крыльцо. Немного постоял, с удовольствием вдыхая запах дыма от жженой вечером соседями картофельной ботвы. «На следующий выходной тоже копать надо», – сделал он заключение и привычно направился в мастерские. «Сидят там, так посижу немного с ними. Нет – так обратно домой пойду», – думал он о друзьях.
Звякнув колокольчиком не запертой двери, Гриша удивился тишине. «Если открыто – Пень точно тут. Один он сидеть не станет, должны разговаривать. Хотя, может и уснул», – пробираясь мимо загнанного на ремонт ДТ-75, огибая какие-то бочки, еле видимые в темноте, строил он предположения. Запнувшись и загрохотав каким-то ведром с железяками, чуть не упав, он вывалился из полумрака на свет к столу и дивану.
Лиса, стоящий с кистью в одной и с палитрой в другой руке спиной к Грише, резко обернувшись на грохот, с испуга заорал:
– Ты че, Кот, охренел! Заикой сделаешь!
– Привет, че орешь то? Колокольчик не слыхал что ли?
– Не слышал, – успокоившись, и положив палитру с кистью на козла, немного покачиваясь и протягивая руку подошел к Грише Петя.
– Э, да вы, батенька, пьяны, – жал с силой лопату Лисы своей клешней Кот.
– Да и вы, сынок, не трезвы, – парировал тот, присматриваясь и пытаясь выдернуть руку из железной хватки.
– А где же наш передовик алкоголистического производства?
– Пал в борьбе с зеленым змеем! – показывая на укрытого фуфайкой, храпящего на диване Пня, констатировал Лиса.
– Че это он так? – отпустил руку друга Кот.
– Да, начал с Конем и еще кем-то. Картошку у Коня выкопали – обмывали. Тут всего-то и выпили па́зырь – он на бочок, а я решил домалевать. Но, видимо, уже завтра закончу.
После той удачной рыбалки Петя активно рисовал, но все время в одиночестве, хотел, чтобы сюрприз получился. Уходя, завешивал картину старой простынью, взяв у друзей слово, что подсматривать не станут. Неизвестно, как Пень, но Гриша свое держал.
– Ну, дай я взгляну.
– Э, нет, давай выпьем сначала… Я тебя уж час, как жду!
Выпили, стукнувшись стаканами. Григорий с нетерпением подошел ближе. На него надвинулась зима. Он стоял в сумерках на дороге – тракторная колея нацеливалась в перспективу, теряясь в снегу, медленно падающем в меркнущем свете уходящего дня. С двух сторон был лес весь в сказочной зимней шубе и еще можно было различить диковинные кружева, которыми были укутаны близко стоящие ели и нависающие над дорогой ветки берез. Место было до боли знакомым и Грише казалось, что он после работы вышел в лес, чтобы вырубить новогоднюю елку. Предстоящим праздником практически пахло. Григорий в этот момент забыл про все: развод Людмилы, болезнь и выздоровление Поли, окончание уборочной, предстоящую копку картошки… Он стоял и вдыхал в меру морозный, немного влажноватый воздух. Пробормотав:
– Минус десять, примерно, – он медленно повернулся, подошел к Пете, оглянулся, еще раз посмотрев на зиму и молча сел за стол.
– Ну что? – глядя в сторону несмело поинтересовался Лиса.
– Говорю, минус десять там, примерно…
– Вот! Получилось, значит! Спасибо, – чуть не прослезился художник.
– Вообще, если честно, слов нет. А что за место, не могу вспомнить?
– А, не знаю, какая-то дорога в наших лесах…
Перед Новым Годом, поехав вместе с Петей на тракторе за елками в сторону Шарьи вдоль реки, не доезжая того места, где на Гришу с Полей напали браконьеры, они увидели эту дорогу наяву. Погода стояла ровно такая, как на картине Лисы и они стояли, выйдя из кабины трактора, потушив фары.
– Как ты мог это знать? – единственное, что сказал тогда Гриша, не глядя на блаженно улыбающегося, как деревенский дурачок, Петю.