26.

Сказать к слову, наши герои достоверно так и не установили, кто же бросил в бочку окурок. А, может, и специально поджег – таких уродов в поселке было не то, что много, но хватало. С момента же скорого (через полтора года после назначения) и скоропостижного ухода Андропова они вообще начали плодиться, как грибы после теплого летнего дождичка. Возникли пуще прежнего дефициты на все. С лета 1984 в Подречье, впервые после Войны, ввели талоны. Сначала – на хлеб, через два месяца – на мыло и порошок, следом – на крупы и макароны. А сначала Горбачевской перестройки – и на водку. И это, несмотря на то, что она подорожала резко – более, чем в два раза. Постоянное стояние в очередях, битвы за гречку и вино (хорошо, хоть овощи и домашний скот в своем большинстве жители сел и поселков сами выращивали) озлобляли людей донельзя. Григорий Иванович как-то раз, скучая в очереди, в которой стоял чуть не весь поселок, растащил двух барышень, вцепившихся в волосы друг другу по причине того, что мыло (хоть и талонное), закончилось. Дама, стоящая после счастливицы, давя то на совесть, то на жалость, просила не отоваривать все и оставить ей хоть пачку, на что довольная и смотрящая с превосходством победителя в битве за добычу односельчанка отвечала, что она, дескать, в своем праве. Вообще, всяческое скотство стремительно становилось нормой жизни.

В 86-ом перестройка набрала обороты. Повсеместно начали открываться частные кооперативы. Предприимчивая Людмила, не без содействия бывшего мужа, открыла платный зубной кабинет. Правда, она решила не уходить, на всякий случай, из государственной клиники, что много-много позже, при разразившемся очередном финансовом кризисе, позволило ей остаться на плаву. Люда, работая практически с утра до ночи, старалась быть в курсе культурной жизни, которая очень быстро сделалась не то что многообразной, а какой-то всеохватывающей. Появились развлечения, многие года не то что недоступные, а запрещенные законом: казино, стриптиз-бары, практически легализованные публичные дома. Вместе с тем телевидение, как прорвало, и среди многообразия, на взгляд действительно тонко чувствующей разную фальшь и пошлость Гришиной дочери, мусора, эфир украсили и сделали совсем другим «Взгляд», на кабельном ТВ – «600 секунд», а впоследствии и многие другие передачи. Даже «Поле чудес» было действительно новым форматом развлекухи. Гриша с Полиной, особо не жаловавшие телевизор, не пропускали ни одной передачи «Взгляда», после просмотра устраивая целые дискуссии.

Открылись видеосалоны, в которых крутилось все, что угодно – от оскароносных «Унесенных ветром» до откровенно жесткой немецкой порнухи. Даже в Подречье предприимчивая, ставшая какой-то особенно наглой и не чтящей ни флага, ни Родины, молодежь, организовала две видеоточки, куда народ набивался битком. Особенной популярностью, учитывая в большинстве юный контингент, пользовались боевики с Брюсом Ли и Сталлоне. Однажды субботним вечером Гриша, Петя и Гоша, подвыпив, сделав мужественные лица, купили по билету на «Рембо» и «Кулак ярости», которые крутили дуплетом. Выйдя на улицу после просмотра, бурно (особенно Пень) обсуждали и сошлись на удивительно похожих ощущениях.

– А че, переводчика не гнусавого нет во всей стране? – удивленно вопрошал Гоша.

–  Что тебе переводчик? Там и без него все понятно.

– Ладно, хер с ним, с переводчиком. А вот скажите мне, мужики, вы все же стреляли. Вот как он с одной руки лупит очередями из пулемета, который снят с танка? Его бы при первом выстреле, с разворота на землю уложило. Там такая отдача, что весь танк трясется. А Т–54, .ля, весит 36 тонн, уж я то знаю, – не унимался, служивший в танковых войсках, Пень, продолжив:

– Да что пулемет! А как китаец этот двадцать человек, окруживших его, голыми руками… нет, ногами уложил? Они чего, идиоты? Подошел бы кто-нибудь сзади, пока он ногами машет, монтировкой по темечку дал – и привет!

– Ладно, Пень, успокойся, и без тебя понятно, что вранье голимое, – резюмировал Лиса. Молчавший, и что-то думавший про себя, Кот вставил:

– Вранье, не вранье, а ведь досмотрели, не ушли.

– Так ведь два рубля уплочены! – парировал Гоша.

– А что, если бы бесплатно, ушел бы? Вот подумай, а потом отвечай!

– Ну, нет, не ушел бы, наверное. Все-таки интересно же, чем закончится… Но больше, как хотите, а не пойду. И так жизнь не сахар, еще и впустую из-за вранья этого переживать…

– Вот именно. Это – как водка. Начнешь – не остановиться. Почти четыре часа ухлопали! Лучше б еще выпили, да я бы борону доковал. Я тоже больше не пойду, – раздумчиво и как-то с сомнением говорил Лиса.

– Петя, а ты ж художник. Там еще натуру голую показывают! – провоцировал Пень.

– Натура, Пень трухлявый, это Давид Микеланджело. Вряд ли тут это показывают…

– Ну, мы в университетах не обучались… – незаслуженно обиделся Гоша.

А жизнь и вправду, была «не сахар». Годом раньше, как раз в начале перестройки и гласности, умер прямо за конторским столом, Никандр Нилович. Бухгалтер вошла, а он сидит, откинувшись на спинку стула, лицо такое, как будто, наконец, он пришел туда, куда давно стремился. Оно было каким-то светлым, с полуулыбкой, а в глазах – не мука, а облегчение. Можно, конечно, списать это на частное впечатление чувствительной женской натуры, но Гриша, почему-то Бельтюковой верил. Он, после памятного разговора, когда председатель спас его от жесткого запоя, знал, с кокой огромной занозой в душе тянет нелегкую председательскую лямку после смерти жены Риты Никандр. Гриша часто вспоминал последнее, что он слышал от Никандра Ниловича за два дня до его смерти, после бурно и бестолково прошедшего расширенного правления колхоза, на котором обсуждалась передача лучших пахотных земель по берегу Вятки какому-то дачному кооперативу из Кирова. Закуривая на пороге конторы продававшуюся на развес, разрезанную ножницами «Приму», председатель, морщась от неведомой боли, обронил:

– Это не гласность. Это вседозволенность. Доиграемся мы с ней.

На место внезапно ушедшего, всеми уважаемого, а, главное, понятного и привычного всем (шутка ли – почти сорок лет на этом месте) Буйкова избрали активного Геннадия Кривошеина. Избрали больше из-за апатичности народа, которому, в свой массе, была «своя рубашка ближе к телу». Кривошеин самовыдвинулся, правление, практически без прений, проголосовало за него. Хотя, если честно, на взгляд Григория, внутренних достойных кандидатов и не было. Не выбирать же за чистую душу Лису? Или за любовь к «правде-матке» Пня? Про себя – и речи нет, хотя Петя и подбивал, Гриша отрубил:

– И не смей предлагать. Все пофиг, проголосуют. А я среди себя то не могу разобраться, как ко всем этим переменам относиться, а тут такой махиной надо рулить.

Махина под руководством Кривошеина, за три года безвозвратно сдулась. Он, уловив веяния времени в разрезе «хапай сам и дай другим», не то что сопротивлялся, а наоборот, всячески наводил мосты с целью распродажи налево и направо основных активов. Землю – в долгосрочную аренду или собственность, технику – в металлолом, скота – на бойню. Благо, широко навязываемая демократическая форма управления и повсеместно внедренный хозрасчет позволяли. Фермы пустели с катастрофической скоростью, через пять лет такого управления хозяйство осталось вообще без молочного стада. Да что там стадо, из 27 комбайнов осталось два. Из примерно четырехсот работников – пятьдесят, двадцать из которых, особенно милых Гене, сидели в конторе.

Три наших закадычных друга, мало приспособленных к коммерческой деятельности, оставались работать в колхозе, который был теперь уже «дышал на ладан». Резоны были разные, но основной тот, что никому из них даже в голову не приходило покинуть насиженные места в Подречье. Переход же в леспромхоз тоже ничего хорошего в обозримом будущем не сулил – там вообще директора менялись и пропадали со скоростью бушевавшей в начале девяностых инфляции. Теперь каждый из наших героев был фактически «инженер по труду, куда пошлют, туда иду», то есть, выполняли ту работу, которую поручат. Управляли трактором, комбайном, выполняли сварочные, токарные, красочные, иногда – литейные работы. При этом, в трудовых книжках (выяснилось немного позже, в девяносто первом, когда они друг за другом стали выходить на пенсии) по каким-то никому из друзей не ведомым соображениям у Гриши было написано – сварщик, у Пети – электрик, у Гоши – слесарь. Зарплаты были мизерными, но радовало то, что мастерские оказались фактически в их распоряжении. А это, на минуточку, весь станочный парк, небольшая литейка, кузница, сварочные аппараты. Другими словами, большая возможность шабашить, и друзья содержали все станки и механизмы в порядке. К тому же, за годы работы и послесменного отдыха, место это стало для них вторым домом, особенно, для Гоши. Мы знаем, что он частенько и до квартиры то своей не доходил, засыпал на диванчике около сменяющихся картин Лисы. С целью ремонта разных частных грузовиков, в основном лесовозов, к ним часто обращались сумевшие выкупить по бросовым ценам списанную технику, бывшие работники леспромхоза. Конечно, вновь избранный председатель пытался тут навести выгодный ему порядок. Вызвал их кок–то осенним, нудным днем к себе в кабинет.

– Ба-а-альшой начальник! Сам прийти, поговорить не мог. Призвал, значит, для понта! – куря на ходу, с матерком посмеивался Пень.

– Тут не понт. Хочет, чтобы официальный разговор был. Значит, не спроста, – возразил Григорий.

В кабинет к председателю вошли гуськом – Гоша, Петя, за ними – Гриша. Бывал он тут в последний раз еще в бытность Никандра Ниловича. Ничего, на его взгляд, не изменилось, кроме портрета над председательским креслом (тогда на месте Горбачева висел Андропов) и самого кресла, которое стало кожаным. Грише казалось, что сейчас в кабинет стремительно войдет Никандр, подойдет к своему месту и за шкварник выкинет оттуда любезно улыбающегося, с прилизанными волосами «на пробор» этого случайного прохожего. «Хотя, чего тут терки тереть – сами выбрали», – думал он, садясь к стеночке на стул рядом с Петей. За столом, приставленным к председательскому – вместе они составляли букву «т» – сидели бухгалтерша и экономистка. «Ага, – смекал Кот, – хочет, чтобы свидетели разговора были. Ну что, послушаем».

– Здравствуйте, мужики, – взял свойский тон Кривошеин.

– Здорово, коль не шутишь, – ответствовал, лыбясь Пень. Гриша с Петей кивнули.

– Времени рассусоливать нет, поэтому я – сразу к делу. Надо в мастерской нашего хозяйства! наводить порядок.

Отметим, что Геннадий Кривошеин оказался очень прозорливым. Он, сразу после избрания, упирал на то, что в условиях хозрасчета надо грамотно хозяйствовать и колхоз – это в общем-то хозяйство. Так он колхоз и называл – «хозяйство», тем самым, заглянув в недалекое будущее: уже в 92–м форма собственности изменится, будет ТОО, а следом, перед самой полной ликвидацией – ООО. Но, что-то мы отвлеклись.

– А в чем беспорядок? У нас все в порядке! Ты ж недавно проверял – и багор, и песок, и огнетушитель – все есть. Станки работают, задания выполняются, – затараторил Гоша.

– Вот в этом и дело. Из заданий за неделю был только ГАЗик Колупаева. Кузов варили. В остальное время там должно было быть пусто. То есть совсем пусто.

– А где нам быть прикажешь, у тебя в кабинете сесть? – полез на скандал Пень.

– Георгий, помолчи. Геннадий, в чем суть претензий? То, что мы там сидим – ерунда. Наоборот, все под присмотром. Надо же и обслуживать все эти железяки, – уже понявший, к чему клонит этот новый ранний капиталист, тянул время Кот.

– Хорошо. Вот сейчас в мастерских хозяйства, подчеркиваю, а не в ваших, стоит частный УРАЛ. Что он там делает?

– А, понятно, – завизжал Пень, –  ты хочешь, чтобы мы тебе отстегивали!

– Не «ты», а «вы». И не этого я хочу, а порядка. Вы же электричеством пользуетесь, электроды расходуете…

– Какие электроды, – орал Пень, – ты нам их давал? Мы их сами покупаем!

– Ну что, это базар какой-то. Георгий Владимирович, прекратите крик, – сдержанно-спокойно посмотрел на Гошу покрывшийся красными пятнами Кривошеин, – я и позвал вас, чтобы во всем разобраться и поставить все «точки над и».

У Гоши уже была готова сорваться фраза, что это – не «точки над и», а «точки над жо…», но его придержал, стиснув колено, сидящий рядом Петя.

– Хорошо, Геннадий Васильевич, ставьте точки. Только просим, по сути, – с вызовом спокойно глянул на председателя, попытавшись поймать ответный взгляд, Гриша.

– По сути, следующее. Либо вы платите за электричество, аренду помещения и износ станков и дальше продолжаете заниматься этой частной и подчеркну, незаконной деятельностью, либо не занимаетесь ей. Вот, Алевтина Ивановна посчитала, сколько будет в месяц, исключая электричество. За него будете платить по счетчику. Алевтина Ивановна, сколько это будет?

Экономистка назвала какую-то несуразную цифру. У Гоши, натурально, чуть пар из ушей не повалил – он сделался красным, как вареный рак. Петя же, на выдохе тоже не сдержался:

– Ни хрена себе…

– Погодите, мужики, – продолжал Григорий, – Вы, Алевтина Ивановна, все правильно посчитали?

– Ну да, конечно.

– А как вы разграничили, где амортизация колхозная, пардон, хозяйства, а где – наша?

В ответ экономистка промычала что-то неопределенное, взглянув на председателя. Видимо, говорила ему об этом, но тот решил, что разговор будет с дураками. Мужикам же терять было нечего и идти особо некуда. Гриша наклонился к Пете и прошипел ему на ухо:

– Держи этого дурака, я знаю, что сказать.

Петя наклонился к Гоше и тоже зашипел:

– Или молчи или выйди. Испортишь все.

– Ну, это не проблема, разграничить, это мы обсудим и просчитаем. Правда, Алевтина Ивановна? – промурлыкал опять ставший бледным и спокойным Кривошеин, думая, что «дело в шляпе», – Принципиально, вы согласны?

– А теперь я расставлю «точки над и». Принципиально мы ни на что не согласны…

– Как это?! – повысил голос опять начавший покрываться пятнами председатель.

– Гена, ты не ори. Я тебе дал сказать, и ты дай. Первое. Все останется, как есть. В смысле, мы и дальше согласны работать в колхозе, пардон в хозяйстве, за те копейки, что ты нам платишь, взамен на то, что будем шабашить по своему усмотрению, без каких-либо оплат и дополнительных оформлений. Второе. Если подобный разговор еще раз зайдет, обещаю, уволимся сразу втроем. Тебе такую дыру будет не закрыть, в очередь ни один ни сварщик, ни токарь ни электрик не встал, насколько я знаю. Правда, Алевтина Ивановна? …

Экономистка молчала, бухгалтерша смотрела в стол, председатель задрыгался, заюлил:

– Так как же, а если комиссия какая с проверкой, а у вас… вернее, у нас не наша машина там стоит, – уже не орал Гришин оппонент.

– Погоди, еще не все. Третье. И хоть мне не приятно это говорить, но любая комиссия с гораздо большим интересом проверит чего там с землями понакручено, оправданность сдачи техники на металлолом, аренду колхозного клуба неизвестно кому… Да мало ль чего еще… Мы ж, Гена в одной деревне живем – все всё видят.

         – Какая земля?! Вы же все паи получили! – опять заорал уже повсеместно покрасневший, Кривошеин.

– Какие паи?! Болото с осокой! – заорал в ответ не сдержавшийся пунцовый от вынужденного молчания Пень.

– Так это же по жребию, – вопил Кривошеин, упуская то, что паи раздавались уже после того, как лучшие куски ушли под стройку городских дач.

– Мужики, тихо вы оба, а то оторвется там у вас брызжейка какая… Георгию Ивановичу что – оклемается, а ты, Гена вряд ли. Не о паях сейчас говорим. И не бойся – ведь не кто попало у тебя в мастерских находится, а работники… хозяйства, – не сбился в этот раз Кот. Да и сбивался он, по подозрению Кривошеина, специально.

– Ну а с комиссией, если, что мы сами договоримся. А ты, скажешь, мало ли… Самоуправство. Вот теперь у меня все. Хотя нет, забыл четвертое. Гоша наш шибко справедливость любит. Если с ним по-человечески – душа-парень, ты знаешь. А если нет – зверь-зверем – ты тоже в курсе. В общем, если вопрос решился, мы пойдем. Работать надо.

 В кабинете повисла тишина. О стекло билась поздняя жирная муха. Кривошеин переглядывался со своими подельницами в надежде, что они подскажут какой–нибудь выход. Те молчали, опустив глаза. Бухгалтерша нервно теребила концы нашейного платка, экономистка размышляла о ее незавидной участи, в случае, если кто-нибудь, действительно накапает и начнется серьезное разбирательство.

– Да отпусти ты меня! – нарушил тишину спустивший пар Гоша, хлопнув по Петиной кисти, сжимавшей его колено, – Адье, господа и дамы, – и, встав, первый вышел, оставив дверь открытой. Мужики молча протопали вслед за ним.

– Ну ты, Кот, молодец! – орал на улице, обнимаясь Пень.

– Сильно не радуйся. Как только начальство сменится – а все к этому идет – нас все равно попрут. Надо как-то умудриться, максимально оборудование к тому времени выкупить, пока эта шайка-лейка еще у руля. Иначе жить будет не на что. Но этот гад по цене металлолома нам, конечно не продаст. Хотя, есть у меня идея, посмотрим…

Через несколько дней, все обдумав, Гриша пошел в контору и без свидетелей сделал Кривошеину предложение, от которого тот не смог отказаться. Что уж он там ему сказал, до поры до времени осталось тайной. Лиса с Пнем обсудив, сошлись на том, что, скорее всего, пригрозил. И наверняка не физической расправой.

– Тут другое что-то, – скребя затылок, мямлил Гоша.

– Слушай, какая разница. Не хочет, пускай не рассказывает. Главное, что мы теперь постепенно можем все железо выкупить – цена то копеечная. Месяца два шабашек и – ура!

Они, действительно, за два месяца, вкалывая с утра до ночи и ни от чего не отказываясь, выкупили практически все, что в мастерских находилось: станки, печи, молот, пресс, кран-балку. Все, без чего мастерские существовать не могут. Помогло очень то обстоятельство, что мастерские леспромхоза благополучно к тому времени «почили в бозе» и все, пока еще официально не оформленные частники пильщики леса ринулись к нашим героям. Те же вынужденно не бухали совсем и даже лицо Гоши как-то разгладилось и посвежело в налете румянца, давно им (лицом) забытого.

В это же время Кривошеин и первые его приближенные тоже времени не теряли, распродавали все, что могли. Видимо, председатель понимал, что, если сейчас запах жареного пока еще только намечается, то конкретно завонять может в любой момент. Оставили на балансе хозяйства только несколько грузовиков и тракторов, а потом провернули по совету какого-то хваткого человека из Кирова и собственные увольнения. Напугал его Кот не на шутку. Во главе колхоза впервые за время его существования встал, невесть откуда взявшийся, приезжий мужик из города. В принципе, он и пошел то на председательство все «на всякий случай», особо не вникая, что к чему, думая о том, что этот переход к хозрасчету в будущем может привести к реставрации частной собственности в больших объемах. Как в воду глядел… К примеру, стоит с виду в неплохом состоянии коровник. А то, что в нем коров разместить невозможно – отопление, магистрали подачи воздуха и другую нутрянку надо восстанавливать – прошло как-то мимо него. Получилось, что возглавил он хозяйство, на первый взгляд, с множеством объектов, техники и несколькими тысячами гектарами земли. А копнуть – техника работает плохо или не работает вовсе, недвижимость – в основном стены с крышей, земля – в плохо доступных местах или не плодородная. Да что там, мастерские и те, получалось, не работающие.

С новым председателем друзья договорились «на пороге», пред тем, как писать заявления о приеме на работу (что-то там опять пресматривалось), на тех же условиях, что и с Кривошеиным. Он изрядно удивился, когда узнал, что все, на что падает глаз в мастерских, принадлежит или Котовскому или Кузьмичеву или Пенькову. Вернее, по бумагам, все было списано за давностью срока эксплуатации (почти правда) и распродано этим товарищам по сходной цене металлолома тремя списками. Он быстро смекнул, что условия, которые Котовский ему предложил, выгодны всем сторонам. Редчайший, кстати случай в эпоху становления капитализма. Надо еще отметить, что капиталист слово свое, держал – тоже было далеко не правилом.

Мужики отмечали формальную смену работы, понятно, на своем, насиженном месте. Говорили о том, что «от добра добра не ищут», надо работать тут, не дергаясь, делать, что умеют. Гриша поделился, что собирается, как только будет возможность, выкупить трактор и разные сельхозорудия к нему подсобрать.

– Помните же, мужики, стоит на Баковщине, ржавеет не такой уж и старый «82-ой». Я туда нового начальника возил, свинарники осматривали. Кстати, нам там отопление надо с водой к следующему сезону восстановить. Будут там снова свиней опять разводить. Так вот, глянул. Стартер, конечно, скручен, колеса спущены, аккумулятора, понятно, нет. Ну в общем, смотреть надо. А кто на нем последний работал?

– Да хрен его знает… Узнать то недолго. Кот, на хрена трактор тебе? И так нормально шабашим.

– Знаешь, Пень, пусть будет. Вон, этой весной, единственный доступный «живой» МТЗ так был занят, что дома огород на 9 мая только пахали. Забыл? Да и сено руками неохота лопатить. Лучше уж это время на шабашки потратить.

– А ты скотину то убери. Чего тебе, на мясо вдвоем с Полей, много денег надо? Купите.

– Не то все это. Да и дети, внуки. Какое там, на рынке да в магазине мясо? Короче, хочу трактор. И точка. Поможете восстановить?

– Да не вопрос. Ты лучше вот что скажи. Чего ты полгода назад такое сказал Геночке нашему, что он нам за копейки все это продал? – обвел в воздухе полукруг рукой Пень.

– А и скажу, теперь можно.

– А раньше чего нельзя было?

– Ну… Боялся, что ты разболтаешь. Да не зыркай ты, не по злобе же. По пьяни похвастаешься и все – привет, умных тут же очередь выстроится… Сказал я ему, что, если некоторым колхозным раздолбаям доходчиво разъяснить про разные махинации, про земельные паи, к примеру, то возникнет революция местного масштаба, больше всего от которой пострадает руководство. Короче, это был грязный и неприкрытый шантаж. Я, мужики, намедни проснулся, как ошпаренный от мысли, что, если бы тогда Кривошеин нас выпереть из мастерских не задумал, если б не жадность его, никогда б я не додумался до выкупа станков. У меня ведь эта мысль от злости тогда, «на ковре», в его кабинете, возникла.

– Да уж… Нет худа без добра! – резюмировал Лиса.

Полина Павловна в эти перестроечные годы усиленно тренировалась. Когда надоедал один комплекс упражнений, она разрабатывала себе другой. Иногда попадалась литература. К примеру, в два последних Горбачевских года она усиленно занималась дыханием по системе «цигун». Книжку откуда-то Людмила достала. Конечно, с не совсем работающей одной стороной, упражнения получались не вполне правильно и Поля их адаптировала под себя. К девяностому она уже очень коряво, но могла передвигаться без своего «трона» (так она коляску называла). На улице она стеснялась, а по дому и двору круги накручивала, держась за косяки и скамейки, как только возникала свободная минута. Плавать она тоже не престала и уже, фактически, моржевала. Григорий ее на реку теперь возил не часто – свободного времени поубавилось, но она справлялась и сама. Хотя, с мужем, конечно, ей нравилось больше. Сильно ее смешил вид своего Котика, когда он весь в цыпках, отстояв полчаса в воде, вышепётывал синими губами, трясясь:

– Ну тебя, Л-л-лина, я – н-н-на б-б-берег. Кроме речи, ноги и руки, здоровье ее сделалось отменным. По поселку она каталась даже в морозы без шарфика и рукавичек.

С речью тоже становилось все лучше. Поля постоянно катала во рту камешки, пела песни и ей казалось, что, при необходимости, языком она сможет вогнать в фанеру кнопку. Говорила она вполне внятно, очень смягчая согласные – получался такой милый акцент иностранки с родным неопознанным (ни английским, ни французским, ни итальянским…) языком.

В общем и целом, наши главные герои вошли в девяностые не то что с потерями, а даже с приобретениями.