28.

В марте 93, в первую большую оттепель Григорий Иванович залез на крышу. Зима выдалась очень снежной, и он боялся, что стропила не выдержат веса мокрого снега. Полина сначала возражала:

– Чего ты придумал? Каждый год снег сам сходил.

– Столько его не бывало. Больше метра слой – а он осел уже. Представь, в каждом куске метр на метр – тонна веса. Проломит крышу – восстанавливать замучаюсь.

– Ладно, ладно, делай что хочешь. А то, подождал бы до завтра – Семен помог бы.

– Так, может и придется ему помогать. Я до темноты могу не успеть.

Гриша, работая лопатой, с удовольствием вдыхал влажный воздух, отчетливо запахший весной. Полина сделала свою гимнастику и решила тоже пойти на улицу, почитать на свежем воздухе. Она выкатила свой трон на дорожку, ведущую к хлеву. Уселась, накрывшись пледом, раскрыла «Бесов» Достоевского. Читать пока не получалось. Она с удовольствием поглядывала по сторонам. Ветки дальних тополей и берез уже зачернелись, паутиной разбивая на кусочки небо, укрытое легкой беловатой облачностью. Юго-восточный ветер был уже практически теплым. «Скоро грачи разорутся. А пока – тишина», – думала она, с любовью глядя на методично и мощно, как экскаватор, работающего уже на метр продвинувшегося от края крыши к коньку мужа. Только опустив глаза в книгу, она резко вскинула голову на раздавшийся негромкий, но мощный шорох. Гриша, прекратив работу, стоял, опершись на лопату. Увидев, что жена смотрит на него, крикнул, смеясь:

– Снег поехал, что ли?

Только он поднял лопату, как вся масса снега одномоментно, с громким шипением ухнула, подмяв собой Кота и с грохотом обрушилась на землю. Он даже сообразить ничего не успел. Полина, резко вскочив на ноги, упала обратно, плюхнувшись на свой трон, как будто какая-то мощная воздушная волна толкнула ее в грудь. Внутри что-то нестерпимо резко кольнуло и, в какие-то невообразимо малые доли секунды изображение и все осознание себя у нее пропали…

Гриша, прилично заваленный, про себя матерясь на чем свет стоит, пытался выбраться из снежного плена. Через секунду-другую он как-то понял, что толкается не в ту сторону. Видимо снегом его перевернуло головой вниз. И, хоть он оказался не в самом низу огромной кучи, и толщина снега над ним была небольшой, тяжесть его и недостаток кислорода позволили выкопаться только минут через пятнадцать после падения. Вылезши наружу, хватив побольше воздуха, он, сев на кучу, вытряхивая набившийся в валенки снег, прокричал невидимой с его точки зрения жене, удивляясь, что она еще не подошла:

– Лина, все нормально! Ничего себе не сломал!

Не услышав ничего в ответ, не на шутку забеспокоившись, он, еще раз проорав: – Лина!!! – вскочил, бросив не довытряхнутый валенок, провалился выше колен в снег, и чертыхаясь, пролез на карачках по всей куче, в конце скатившись с нее. Забежав за угол веранды, он уже с трех метров понял, почувствовал, что Полюшка его мертва. Он, остановился, как вкопанный. Весь мир стал совсем другим. Его заволокло мутной, как самогон в четверти на просвет, нездешней, неземной пеленой. Гриша вроде бы и чувствовал себя, но не всего и совсем не так, как обычно. Зрение, слух, восприятие, осязание – все было сквозь это мутное стекло.

Григорий Иванович не спеша подошел обратно к куче снега, забрался на нее, нашел и натянул так и не вытряхнутый правый валенок, пятясь раком, спустился назад. Прошел мимо сидящей в кресле жены в сарай, взял вместо заваленной другую лопату, откопал вход в дом. Вернулся к трону жены, взял ее на руки, мимоходом удивился, как легко она складывается, занес и положил тело на диван на веранде.

Зашел домой, прошел в спальню, к телефону. Набрал номер поселковой скорой, сообщил о случавшемся. Затем набрал сына, коротко объяснил, что поехал с его мамой в морг.

Скорая приехала через пять минут, водитель сочувственно смотрел на Григория. Врач Петухов, освидетельствовав смерть, сказал:

– Держись, Григорий Иванович. В морг поедешь?

– Поеду.

В больнице он пошел сразу к главврачу. Моховой уже был на пенсии, но Григорию все равно удалось договориться, чтобы обошлись без вскрытия. Скорая же привезла его домой обратно. На дороге около дома уже стояла машина Люды, Семен с Лешкой и Сашей-зятем раскапывали снежный завал. Подойдя к ним, Гриша сказал:

– Зовите Людмилу, расскажу всем, как случилось. Чтобы десять раз не пересказывать.

Коротко, отчетливо рубя фразы, он рассказал, как все было, в конце – распорядился.

– Люда, мы с тобой в Шарью поедем, я сам ничего в этом не понимаю –поможешь одежду матери подобрать. Похороны послезавтра. Заедем в сельсовет, я там бумаги оформлю. Семен, иди к Сергею с Натальей, они, думаю уже в курсе, организуйте поминки. Света, наверное, уже у них. Пусть Сергей или Света договариваются с директором клуба. Народу будет много. Составьте список. Потом – в столовую, пускай посчитают. В общем, все по ходу. В десять послезавтра – похороны, с одиннадцати – поминки. Люда, поехали.

На дороге, около машины, стояли подошедшие Петя и Гоша. Особенно потерянный вид был у Георгия. Петя спросил:

– Помочь чем?

– Послезавтра в восемь жду на кладбище. Поможете мне могилу копать.

Когда Гриша с дочерью уехали, Лиса и Пень, поговорив с Семеном, направились в мастерские. Вернее, Петя потащил туда молчащего Гошу. Пришли, Пень пнем встал напротив картины Лисы:

– Что-то ты, Лиса, давно не рисовал…

– Некогда. Давай выпьем за помин души Полина Павловны.

Пень развернулся к Лисе, поднял подбородок, склонил на бок голову, сощурив колючие глаза:

– Вот скажи, Лиса, ты дурак? Ты же иконы пишешь?

– Не понял… А чего? – растерянно спросил Петя.

– А того, что поминают на третий день!

– Ты откуда знаешь?

– Дед мой попом был, – сказал Петя и, какой-то весь обмякший, сел за стол.

Темные кисти его, лежащие на столе параллельно друг другу, с еще более темными веревками вен, задрожали и он молча заплакал. Слезы скатывались по щекам, путаясь в щетине, попадая на фуфайку.

– Гоша, ну перестань, ну чего ты, – подсел к нему растерявшийся Петя.

– А я ведь любил ее, – без выражения сказал Гоша.

– Так ее все любили. Или почти все.

– Идиот… Я любил ее с той поры, как увидел в первый раз. Я и женился то, чтобы Кот, чего доброго, не понял. Чтобы им не мешать.

Лицо Гоши исказилось, скомкалось, будто из шарика выпустили воздух, слезы потекли сильнее. Он притянул руки к лицу, закрыв его. Петя осторожно обнял друга, привалившись лбом к его голове. Он ошарашенно молчал, в голове была мешанина и из общей кутерьмы мыслей о смерти, о похоронах, о Гришиной утрате, периодически выскакивала одна, оформленная больше остальных: «И как этот болтун столько лет даже намеком этого не показал? Боже, что же он чувствовал все эти годы…»?!

На кладбище собралось столько народу, что на широкой дорожке между оградками места всем не хватило. Люди стояли на подъездной дороге. После речи начальника управления культуры района, Григорий, все еще находящийся не в реальности, не спавший третьи сутки, бросил первый ком земли и отошел в сторону. К нему подошла Людмила:

– Пап, ты чего отошел? Плохо тебе?

– Нормально все. Если можно так выразиться. Я попрошу тебя, веди всех, как Лину закопают, в клуб, там уже столы должны быть накрыты. Я чуть позже подойду, хочу попрощаться. Один. Не надо со мной оставаться никому. Можете без меня начать поминки.

– Нет, без тебя не будем. Мы подождем.

Люда попросила брата, чтобы он увел всех, кто еще оставался. Сеня, замыкающим, ушел и остался на полдороге к клубу стоять у сельсовета, ждать отца. Когда все удалились метров на триста, Гриша у могилы встал на колени, положил ладони на свежий горбик суглинка:

– Ну вот и все, Полюшка. Я знаю, ты в рай попадешь, а я в ад, наверное. Больше мы с тобой не увидимся. Прости меня, за все прости…

Он бы и хотел заплакать, но пелена, упавшая на него позавчера, не отпускала. Гриша поднялся и пошел по дороге, глядя прямо перед собой на колокольню, стоящую на холме. Вдруг с ее стороны донесся невообразимый грохот. Пень бы сказал – как выстрел из танковой пушки. Одновременно внутри – видно было сквозь ее арочные проемы – мелькнула черная молния и грохнул второй выстрел. В небо, как конфетти из новогодней хлопушки, вверх и по сторонам полетели черные огромные снежинки. Сразу же со всех сторон перекрытия первого этажа, в три видимых Гришей проема хлынули водопады. С трехсот где-то метров от Григория стало слышно, как бьется о землю вода. Впрочем, все закончилось очень быстро. Видимо вид этого эпически-масштабного, хоть и мимолетного бедствия, вывел Григория из ступора. Пелена упала. Он вслух сказал:

– А ведь это емкость рухнула. Мал оказался трехсотый швеллер, как я и говорил. Не выдержал.

И вслед за утихающими, лившимися со второго этажа колокольни потоками воды, из его поросячьих, близко посаженных глаз, хлынули слезы… Остановились они так же внезапно, как и начались. Выплакавшись у Гриши в голове наступила умытость, и он четко осознал три вещи. Первая – больше он не пьет. Совсем. Вторая – этот, свалившийся неизвестно откуда, отказ от спиртного, опять входит в разрез с действиями большинства граждан в таких ситуациях и противоречит здравому смыслу. Раньше он пил, когда все не пили, сегодня все будут пить – а он – нет. Третья. Божий свет теперь не оставил его, он померк лишь на время, он просто спрятался за болью потери. От чувства утраты ему не избавиться никогда, но впереди много хороших и нужных другим, не только ему, дел.

Он вытер рукавом парадного пальто, в котором ехал вместе со своей Линой на юбилей к дочери, свою мокрую конопатую физиономию и отправился дальше. У сельсовета его ждал Семен:

– Бать, ты как?

– Пока еще не очень. Сильно устал. Пойдем, Сеня, я людей уважу и домой. Посижу один, может – усну. Вы уж сами там разберитесь, проследите, чтобы поминки в гулянку не превратились.

– Конечно, батя.

На поминках почти сразу к нему подошел Гоша.

– Гриша, друг, мне так жаль. Можно я бутылку с собой возьму, дома один посижу? Да не переживай, в мастерские не пойду.

– Бери хоть две, если надо. В штопор не свались, видимо уже завтра придется авралом башню водонапорную восстанавливать.

В своей аккуратной и чистой кухне, с очередным букетом залакированных бессмертников на подоконнике, сидел в одиночестве Георгий Иванович Пеньков, скандалист и пока еще алкоголик Гоша-Пень. Он пил водку, не чувствуя ее вкуса, плакал, пускал пузыри слюней и вслух прощался со своей так и не узнавшей о его чувствах, единственной в его непростой жизни, любовью.

После поминок, Лиса, сказав жене, что придет поздно ночью или рано утром, ушел в мастерские. Там он тоже изредка, потому что торопился, выпивал. Примерно через два часа на стене, вместо зимы, так поразившей Кота, был закрывший ее, глубоко и насыщенно черный квадрат. Ослепительно белыми точными линиями на его фоне уже угадывались черты лица. Петр Афанасьевич Кузьмичев, грубый с виду и излишне нежный внутри, пока еще алкоголик Петя-Лиса в технике графики рисовал картину…

К утру пьяный вдрызг художник, с измазанной черным и белым руками, пузой и лицом, включив весь, какой можно свет, покачиваясь и держась за стол, смотрел со стороны на свое творение. На траве, под рядом стоящей сосной, стоял, сделанный Гришей с мужиками из больничного гаража, трон. На нем сидела, держа в правой руке букетик ромашек, улыбающаяся Полина Павловна Котовская – в девичестве Смирнова – полурусская, полуеврейка, уроженка города Заставны Черновицкой губернии Украинской ССР, не алкоголичка.

Придя из клуба домой, насмерть вымотанный Гриша разделся впервые за три дня и лег под холодное супружеское одеяло. Он думал, что не заснет, но вопреки всем опасениям, спал уже через минуту после того, как его голова коснулась подушки. Ему снился очень подробный и реалистичный, без всяких несоответствий сон, в котором он плывет, неспешно загребая веслами своей «Стрелки» в утреннем тумане по зеркальной глади еще спящей Вятки и кукушка откукукивает ему годы. На двенадцатом ее «ку-ку» в центре, ближе к левой стороны груди, у него сначала кольнуло, как будто изнутри что-то взорвалось и без перехода зажгло раскаленным докрасна в кузнечном горне прутом. Он проснулся, открыв глаза. Боль оказалась не сном, внутри, меж ребрами и под ними, слева все горело. Сердце, как-то особенно объемно стукнувшись в ребра, встало. Кот успел спокойно, как будто это его не касалось, подумать: «Хана и тебе, Котяра, вот и карачун», но сердце снова, как бы наверстывая упущенные такты, часто-часто забилось. Какая-то добрая (а, может, наоборот, злая) сила стала потихоньку, чтобы ничего внутри его груди не разорвать, вытаскивать этот раскаленный прут.

И тут Григорий Иванович Котовский, раздолбай, хулиган и теперь не алкоголик Гриша-Кот, вспомнив ту кукушку, которая считала ему годы двенадцать лет назад, сообразил и окончательно уверовал в то, что жить ему без своей Лины еще двадцать лет…