Нам по четыре года (вернее, мне еще нет, будет осенью), стоит начало июля, жара. Не помню, был ли тополиный пух, как в песне, но пылюги было море. Мы — это я и закадычный друг мой Леха. Сейчас кажется (и это, наверное, действительно так), будто крепче, бескорыстнее и… светлей, что ли, той дружбы после не было и уже не будет.
Сейчас я знаю, что прабабушку мою звали Анастасия Фроловна, но тогда она была для меня Бабушка-старушка. И, по-моему, так ее звали все, даже ее сын, мой то бишь дед. Это была сухая (в смысле, совсем не полная), практически беззубая, очень смелая (ей за восемьдесят было, когда она впервые полетела на самолете нянчиться с моим двоюродным братом, отмечу, что до этого она из поселка и не выезжала), тихая, но ответственная бабуля.
Родилась она в последний год позапрошлого века в семье мельника и, уж точно, все войны и революции прошлись кровавым катком, уничтожающим всех неблагонадежных (тех, кто хорошо работал и справно жил при последнем царе), по ней, как и по всей нашей многострадальной земле. Надо сказать, что нянчила она всех членов нашей большой семьи, кто был мал и нуждался в этом, не обошла и меня. Со мной наверняка она провела больше времени, чем с другими внуками и правнуками, в силу того, что в детстве я был хворым и хилым и, вместо того чтобы постоянно ходить в детский сад, как большинство порядочных и коллективистски воспитанных советских детей, по болезни сидел дома. А чтобы я чего-нибудь не сотворил «эдакого», да и вообще чтоб не выл с голоду и от тоски (мальчиком я рос впечатлительным, да и сейчас такой), со мной «водилась» Бабушка-старушка.
Почему-то Леха целые дни, пока взрослые на работе, проводил у нас, может быть, детский сад на ремонте был, или еще почему… Конечно же, мы были «идейные», все чего-нибудь придумывали и на месте не сидели — это точно. Многие наши «благие» начинания, конечно же, очень часто «на корню» губились нашей нянькой в силу того, что они почти всегда носили характер от опасного для здоровья до откровенно экстремистского. Нам, безусловно, постоянно хотелось отделаться от опеки, и в одно прекрасное утро кому-то из нас пришла в голову светлая идея. Мы прямо из-за стола, обгоняя друг друга, выбежали из дома в сени и тут же — в огород (жили в то время в частном доме, туалет на улице, выход один, конечно же), а дверь снаружи заперли на «пустой» замок. Просто вставили висячий замок в петлю с накладкой.
Бабушка-старушка из-за двери кричит не своим голосом: «Открывайте, ироды!… Мать придет скоро — все расскажу!» И долбится в дверь.
Мы постояли, послушали, решили, что придумали здорово, время — утро, раньше обеда никто не придет, и у нас практически не меряно свободы!
Первым делом вышли из-за калитки на дорогу. А окна дома выходили половина — на дорогу, половина — на двор с огородом. Пока шли по двору к калитке, а через нее на дорогу, бедная Бабушка-старушка перемещалась от окна к окну и что-то там (точно не слышно, в старых домах форточек не было) грозила нам, причитала, плакала, наверное, поминая Господа и неведомого нам «некашного» (кстати, я и сейчас могу только догадываться, кто есть такой этот «некашной» — сатана, видимо).
Выйдя на центральную, грунтовую тогда, проходящую через все село дорогу, обнаружили, что на ней, как я говорил уже, огромный слой пыли толщиной в несколько сантиметров. Пыль мягкая-мягкая, сначала мы валялись в ней, а потом вот что удумали — зароемся по самые глаза, а когда какая-нибудь машина подъедет достаточно близко, выскакиваем из этой пыли прямо перед ней. У шоферов — предынфарктное состояние с временным онемением всего организма, бабушка за окошком усиливает стенания и стучит в стекло… Вот сейчас задаю себе вопрос: почему не разбила? Наверное, боялась, что родители, придя, заругают и за стекло, и за то, что не уследила за нами, а может (и это вернее всего), пройдя такую непростую, часто голодную и полную лишений жизнь, выработала в себе привычку ничего не разрушать, не ломать — беречь, проще говоря. Не знаю, не спросишь теперь, только предполагать и возможно. Водители, матерясь, уезжали, спеша по делам, и только третий или четвертый (как сейчас помню, на синей машине с синим же фургоном и надписью «Почта» по его боку), выскочил из кабины, догнал по очереди обоих, надрал уши и задницы. Сказал еще, что папашам сообщит. Отцы наши работали начальниками в колхозе, их знали все, хотя на селе вообще все всех знали и ведали проблемами друзей, родственников и просто соседей. Это зловещее обещание вкупе с трепкой заставило нас успокоиться, присесть на крылечко (за калитку нас тот же шофер затолкал) и погоревать по поводу будущего… Но, конечно, недолго. Слава Богу, в огороде хватает разных важных дел, опознанных и неопознанных объектов!
Практически не сговариваясь, минут через пять мы стояли у большой бочки, до краев наполненной водой. Было жарко. Вода манила. Но роста и сил перелезть через край не хватало, к тому же он был тонким, и ладошкам было больно за него подтягиваться. Но на то и трудности, чтобы их преодолевать! С ведер, поставленных одно на другое кверху дном, мы все-таки залезли в эту бочку! Хорошо! До дна не достаем, за край держимся. Слышим грохот дверью, а из-за нее крики: «Захлебнетесь, некашные! Ироды, вылезайте!» Это бабушка переместилась от окон к двери, надеясь все-таки выйти. «Выпускайте, матери скажу!» — кричит через дверь. Потом смотрим — к окну переметнулась и кричит что-то, нам не слыхать. И хорошо, весело же и прохладно… Прохладно… Очень прохладно… Холодно уже, губы синие стали (этим замечательным наблюдением поделились друг с другом), зубы мелко, но слышно застучали, а ноги-то до дна не достают…
Вот не помню, как мы выбрались из этой треклятой бочки. Очевидно, случайно получилось, друг за друга зацепились что ли?! Помню только, что все пузо потом в синяках и царапинах было — видимо, об узкий край бочки поранились. Ну и, конечно, со страха и от холода собрались с силами и вынесло нас…
Представлял впоследствии, когда уже совсем взрослый был (в детстве-юности это осознавать некогда), «картину маслом»: приходит кто-то из родителей на обед, а тут двое в бочке плавают, ладно б живые… А с Бабушкой-старушкой что было б?! Бр-р-р-р-р.
На этом двигаться и «пандерить» мы не закончили.
«Айда на солнце!» — крикнул кто-то из нас. И побежали, сверкая мокрыми коленями, от бочки этой на солнечную сторону, вглубь огорода, куда тень от огромного двухсотлетнего тополя, растущего напротив дома на другой стороне дороги, не падала. Окон, выходящих из дома, тут нет, няньки нашей не видать, на нервы не действует… Хорошо! Плохо одно — еще ничего нельзя съесть в огороде: не август и не сентябрь. Немного зеленой клубники пожевали — невкусно, да и жарко опять, пошли в тень.
А бочка вышеописанная у забора стоит. Нырять в нее, конечно, больше не хотелось (собственный опыт самый значимый, да и невозможно учиться на чужих ошибках, я уверен), но вот с забора прыгать, кто дальше, это очень нужно и необходимо просто. Бабуля от окон к двери и обратно перемещается, то видно ее, то нет. Правда, уже осипла сильно, но нас при такой занятости это мало волнует.
Одеты мы по случаю лета в шорты и то ли майки (скорее всего), то ли футболки. На ногах — сандалики. Знаете, такие из кожи прессованной разноцветной были, с кантиком по кругу (кожа к подошве пришита и по краю сандалет получается такой буртик с разноцветной ниткой). Тогда в таких все поголовно ходили: и девочки, и мальчики. Зачем я это так подробно описал, ниже станет ясно.
Лезем мы, значит, с тех же ведер на забор, встаем между штакетин на поперечную рейку и прыгаем на соседскую территорию — кто дальше. Приземлимся, выбежим на дорогу через калитку соседа, забежим к себе (все время наперегонки), снова на забор, лаз-два-тли («р» точно еще не выговаривали оба) — прыжок! А у самого забора крапива растет и, по случаю середины лета, она высотой с забор почти, надо каждый раз перепрыгивать ее, не задевая. И в один прекрасный момент, синхронно наши сандалии теми самыми буртиками застревают между штакетинами…
Если бы я это видел со стороны, наверное, живот от смеха б надорвал. Знаете же, сейчас по Сети ходит много всяких роликов, где люди глупо так падают и ударяются. Вспоминается «Укрощение строптивой» с Челентано, а когда сам являешься участником подобных развлечений, совсем не смешно… Но я был не со стороны…
Так же синхронно, на счет «тли», как застряли наши сандалики, мы рухнули в крапиву головою вниз. Проницательный читатель сразу поймет трагизм момента и представит: ноги наши остались в сандалиях, сандалии — в заборе. В общем, башкою вниз, барахтаясь и корчась от укусов крапивы, мы кое-как освободились от хватки злобного забора. Тут уж не до развлечений. Идеи все разом улетучились куда-то. Ревем в голос, глядя друг на друга: как черти, все грязные (накаркала бабка — и впрямь «некашные»), животы в синяках, тело, где открыто, и лицо «цыпками» от крапивы покрывается и краснеет сквозь размазанный налет пыли — жалкое зрелище. От вида этого эпического мы ревем все сильнее… Бабушка-старушка, видимо, тоже плачет (по крайне мере стоит на одном месте у окна и никуда не бегает).
Так, размазывая слезы и сопли по щекам, поплелись понуро — Леха домой к себе, я на крыльцо. Почему-то, не думая, продолжая рыдать, замок я сразу же снял (видать, захотелось, чтобы пожалели). Осипшая, зареванная нянька моя вытащила вицу (тонкая ветка) из веника в сенцах и давай меня охаживать — не сильно, конечно, но обидно. Я от этой дополнительной обиды возьми ее за руку своими руками да и укуси пониже локтя. Зубы острые прокусили тонкую, морщинистую, коричневатую кожу сразу, и что-то белое с несколькими каплями крови из раны у Бабушки-старушки моей наружу вылезло.
Она опять заплакала, наверное, от горькой обиды и боли уже, а не от бессилия, мне сразу стало жаль ее, а не себя. Мы сели рядышком на крыльцо и тихо плакали, успокаиваясь, и я твердил все время: «Прости меня… Прости меня»…
Родителям ничего моя Бабушка-старушка не сказала, и я уверен, думала она при этом не о себе, не себя пыталась выгородить. Знала, что мне, узнай родители про хотя бы кусочек этого полного приключений дня (кстати, шофер «Почты», по какой-то причине тоже не отсигналил ни моему, ни Лехиному отцу), попало бы значительно больше.
Спустя то ли три, то ли четыре года, таким же жарким летом Бабушка-старушка тихо лежала в дальней комнате в доме своего сына. Она не жаловалась и не причитала, иногда просила меня, сидевшего рядом на кровати: «Погладь ногу, миленький…» Это уже я потом узнал, что она медленно умирала от гангрены. По причине преклонного возраста, а может от чего и другого, доктора оперировать ее отказались. Она тихо жила, стараясь никому не мешать и не докучать (даже ела как-то «наособицу», не за столом со всеми), и так же тихо умирала от заражения крови, почти полгода не вставая, но и не требуя ничего. Кто медик, тот хорошо понимает, какие это муки.
Бабушка, если слышишь меня сейчас, прости меня, прости….