Получилось пренеприятное событие — этот рассказ я пишу полностью заново. Произошло это от излишней перестраховки в сочетании с невнимательностью. Желая, чтобы рассказ не пропал из-за, к примеру, физической поломки жесткого диска, я в разных местах создал копии папок и в момент очередного трехэтапного сохранения файла стер не ту папку. Это — если коротко, а длиннее объяснять и не хочется, чтобы вас не утомлять. Однако, ситуация натолкнула меня на ряд выводов.

Во-первых, «что написано пером, не вырубишь топором» — исключительно справедливый постулат. Еще полгода назад моя механика написания рассказа или стиха была такова: сначала — перо и бумага, потом — набор на ПК с одновременным редактированием, если необходимо. Я быстро понял, что в плане скорости — это неэффективно, и заменил перо с бумагой непосредственным набором с последующим редактированием. Если б этого не произошло, и я остался бы верен очарованию рукописного, с чернилами, процесса создания рассказа, не было бы сейчас этого абзаца.

Плохим же известием, связанным с фактом отказа от бумаги, стало то, что переписывать — это не писать, второй раз точно так, естественно, не получится — это во-вторых. А самое плачевное в этом «во-вторых» то, что теперь уже нет никакой возможности сравнить, какой же вариант рассказа лучше.

В-третьих, мне очень хочется, чтобы сии опусы дошли все-таки до читателя, и теперь я буду хотя бы распечатывать на всякий случай то, что написал, и сохранять электронные варианты с особой внимательностью.

И, наконец, в-четвертых, нет худа без добра и «ума я купил» не очень задорого: переписывание рассказа, час небольшого психоза после его исчезновения и суточное отвращение к писанине вообще. Могло быть хуже. К примеру, если б все ранее написанное пропало. Не хочу даже предполагать, взялся ли я снова бы писать весь цикл.

Собственно, после такого вступления можно уже ничего и не писать — многие до самого рассказа не доберутся. Но я все-таки рискну.

Жаром и холодом, как известно, лечат. По крайней мере, производят профилактику различных заболеваний или просто используют для улучшения физического и психического здоровья. Обе температурные крайности присутствуют в русской бане. Парилка с веником, грамотно организованная, в деревянной и с печью на дровах бане, в моем понимании, не сравнится ни с финской сауной, ни с турецким хаммамом. Уж тем более с разными бочками и кабинами. Так же озеро или река рядом с баней, зимой — прорубь или сугроб дадут сто очков вперед и опрокидывающемуся ведру и даже бассейну. Хотя и то, и другое — тоже замечательная штука… Да-а-а, видимо, давненько я в хорошей бане не был!

Первая баня, которую я помню, это сельская общественная. Теперь такой нет и причин тому много, но, думаю, что основная — прозаическая — на селе в баню действительно, ходят мыться, а это, в свою очередь, означает убыточность такого предприятия в населенном пункте с малым средним доходом населения.

Почему-то вспоминаются только зимние походы в баню, мытье нашей семьи в весенне-летне-осенний период надежно закодировано в архивах памяти моего жесткого диска, и доступ к этим файлам, видимо, возможен только с применением специальных, например, гипнотических, методик.

Перед походом в баню (впрочем, не только), меня одевали, как капустную кочерыжку листьями — слой за слоем, разной одеждой, а поверх шубы мама крест-накрест повязывала шерстяную серо-коричневую шаль. Рукавички — на резинках, у зимней шапки резинка тоже имелась и, если неосторожно отпустить ее в процессе обматывания вокруг шапки, бывало, больно щелкала по щеке. Одетого таким образом меня, чтобы не вспотел раньше бани, выставляли на крыльцо. Ноги при этом гнуться почти преставали, и я мог только ограниченно шевелить кистями рук. Если бы меня толкнуть с горки, то я б покатился, как снежный ком на масленицу.

Следом выходил отец и засовывал меня, как ногу в валенок, в карету. О, такие самодельные зимние кареты были у многих семей, имевших маленьких детей. Отец из фанеры-двойки сделал подобие маленького гробика, закрытого сверху примерно до средины. Над открытой частью шурупами через шарниры к торцу «гробика» он прикрутил из фанеры же крышку (усеченная четырехгранная пирамида со стеклом спереди). Этот фанерный «броневик» устанавливался на санках, с боков прибивались соединенные рукояткой рейки. На дно перед моей посадкой родители клали одеяло, которое, конечно же, выносили из дома.

Когда вокруг моих плеч и головы закрывалась крышка, я немедленно представлял, что нахожусь в танке — очень похоже по ограниченности обзора — и жалел только о том, что не мог им управлять. Во время движения о стекло бился снег, кидаемый пригоршнями с близкой дороги встречным ветром, а я был хоть и стеснен, но надежно защищен от всех природных катаклизмов.

Подталкивая перед собой санки к бане, батя парковался среди подобных карет, выдергивал меня, как репку, и дальше наши с ним пути расходились — до трех лет мама мыться брала меня с собой, боясь, что отец меня после бани непременно простудит.

В бане были холодные сначала каменные по?локи, на которые лили горячую воду, и я сидел в дополнительном тазу с теплой водой. Если по?локи были нагреты при позднем приходе в баню, и потом, уже в мужском отделении, я мылся без «малышового», ненавидимого мной таза. Оно и понятно: вырос все-таки. Да и вообще отец мой не склонен к «квохтанью», и слава Богу — мамы на это хватает с перебором.

Еще в общей бане были замечательные желтые медные краны — вода била из них такой струей, что таз полностью набирался, пока я считал до пяти.

После бани, во время одевания мне давали из стеклянной бутылки с рисками на боку и резиновой пробкой пить настойку чайного гриба. Пока мы ходили в общую баню, мама брала с собой это вкуснейшее, сладковатое, с очень характерной кислинкой питье. Наливала она его из трехлитровой банки, где на поверхности коричневатой воды плавала, занимая собой всю площадь внутри стекла, толстая студенистая масса. Это и был «живой» чайный гриб. Такое сведение меня чрезвычайно удивило. К объектам, обладающим «жизнью», я тогда причислял только те, которые могли осмысленно передвигаться и имели похожие с нашими части тела. Последний раз я пил эту настойку зимой перед переездом в другой дом, а вкус ее остался со мной, видимо, навсегда. Почему мама перестала делать ее? Была какая-то смутная история, связанная, кажется, с тем, что гриб в новом доме умирал.

Начиная с трех лет, отец приучал меня к парилке в общей бане, а в шесть у нас появилась собственная. Я совсем немного (мал был еще) помогал в ее строительстве тем, что собирал в ведро щепки, отлетающие из-под топоров отца и деда при рубке сруба, и стаскивал их в одну кучу. Мне нравилось, что из «ничего» довольно-таки быстро получается практически дом. Маленький, но со всеми атрибутами: окнами, дверьми, печью и даже второй комнатой — предбанником. Уже очень скоро этот «практически дом» стал один раз в неделю превращаться в мою личную «пыточную».

Батя открывал специальную дверцу вверху печки, набирал немного воды в маленький ковшик и, отойдя в сторону, с размаху плескал водой внутрь печи, туда, где сложены специальные камни.

— Фф-ффы-ырр! — резко вырывался обратно, отпрыгивая от разогретых в недрах печи камней, столб пара. Один раз «дало» так, что лопнуло стекло в маленьком банном окошке, находящемся почти напротив «плескательной» дверки. Тут же становилось настолько нестерпимо жарко, что «уши сворачивались в трюльники» и хотелось лечь на пол и не поднимать головы. Но батя позволял присесть только сначала, а когда пар распространялся, я или вставал во весь рост или вообще залазил на по?лок, в зависимости от степени жара, и тут же он начинал меня охаживать веником, собирая им из воздуха горячий пар:

— Терпи, казак, атаманом будешь!

— Хва-а-ати-и-т, — канючил я каждый раз, класса, наверное, до четвертого.

Но батя переставал меня хлестать только тогда, когда наступали какие-то признаки, только ему ве?домые. Я с облегчением падал на пол, складывал голову на скрещенные руки и ждал, пока батя напарится и мы начнем мыться. Потом мы быстро мылись, и он медленно окатывал меня не разведенной холодной водой с головы до ног.

Где-то с четвертого класса процесс изменился: после того, как я бывал напарен, я выскакивал в прохладный предбанник и ждал, пока отец попарится, а потом или шел еще на один заход, или мыться.

К нам в баню часто приходили друзья родителей: дядя Толя с тетей Алей. В тот раз, как обычно, в «первый пар» пошли мужики, я из бани пришел первый, за мной, минут через пятнадцать, батя. Сидим все на кухне, женщины и сестра пьют чай «на низком старте» в своей очереди мыться, а мы с батей — компот. Я уже литр точно выпил, а дяди Толи все нет.

— Гена, где там мой-то, угорел что ли?

— Моется, наверное, я уходил он парился еще раз, все нормально было.

— Береза же на жо.., ой, — оглядываясь на меня, прервала гневную тираду тетя Аля — на спине вырастет! Ты уже полчаса, как пришел. Нам тоже мыться нужно!

Тут во входную дверь кто-то, как кошка, заскребся, она приоткрылась и каким-то свистящим шепотом в щель, не переступая порог, дядя Толя, чем-то гремя, воззвал:

— Аля, Аля иди сюда!

Тетя Аля подошла к двери, они о чем-то быстро и тихо поговорили, и подозрительно белеющий в полумраке коридора дядя Толя прошмыгнул в мою комнату, находящуюся рядом с входной дверью.

— Ну ты, Гена, даешь, — смеясь сказала, войдя обратно на кухню, тетя Аля — Хоть бы грязные трусы ему оставил, а то ведь все унес. Мой мужик, как броненосец, по огороду крался. Хорошо, темно, соседи не видели. Где его одежда?

— На диване в большой комнате все положил. Да я впопыхах, обычно я все забираю и тут забрал. Почему броненосец?

— Сам пусть рассказывает.

Через минуту на кухню вошел, сияя красным, распаренным лицом, улыбающийся дядя Толя. Он вообще мужик был здоровый, высокий, с большими руками и ногами, жизнерадостный, шахтер в недавнем прошлом. Взяв кружку с чаем, которая утонула в его пятерне, он, постоянно посмеиваясь, рассказал:

— Попарился, сел отдохнуть в предбаннике, хотел лицо вытереть, хвать — полотенца нет. И вообще ничего нет из одежды. Тряпка на полу — и все. Дверь на улицу открыл, давай орать — никто не слышит. Думаю, простыну, точно. Зашел, парюсь опять, чтоб согреться. Потом взял два таза, сунул в ботинки ноги и, прикрывшись сзади и спереди, как Дон Кихот, прокрался к дому.

Я запомнил «Дон Кихота», пошел в большую комнату и нашел в книжном шкафу этот роман. Рассматривая немногочисленные картинки, я недоумевал, причем тут Дон Кихот? По страницам на фоне разных пейзажей перемещались двое: толстый на осле и худющий, в железных доспехах, с клинообразной бородкой, старый и какой-то потасканный, на скелетообразной кляче — второй, который оказался Дон Кихотом. Я еще раз представил мощного дядю Толю с тазами и ничего похожего, кроме, разве что щита книжного героя в форме таза, не обнаружил.

Кстати сказать, позже я не один раз в прессе или других источниках (по радио, например) слышал дифирамбы в отношении этого романа и главного героя, взятого за прообраз дядей Толей. Прочитать творение Сервантеса я собрался классе в седьмом. Ни черта, кроме недоумения, не получил. Подумал, может, не дорос я еще. Вспомнив эти мысли на третьем курсе института, перечитал еще раз — эффект был примерно таким же. Он очень похож на недоумение, которое возникает во мне, кода я смотрю на маловразумительные для меня картины. Все охают (подозреваю, что в большинстве случаев совсем неискренне): «Да, Матисс — это Матисс!!!», а мне орать хочется: «И что? И что здесь?!» Наверное, тоже не дорос. Тогда это радость — значит, есть еще время, буду дорастать. Вот, пока Матисса с «Дон Кихотом» внутренне к шедеврам не причислю, старость моя не наступит.

К четвертому классу у меня появилась еще одна постоянная почетная обязанность: подготавливать и топить баню. Сначала нужно было натаскать воду, причем летом процесс был проще: поочередно во все емкости погружался огородный шланг. А вот зимой воду я таскал из дому, и проходить, переступая пороги, и первую, и вторую дверь бани нужно было очень аккуратно, воду не расплескивая. В ином случае на морозе пролитая вода моментально превращалась в лед, и ходить там, тем более с полными ведрами (руки заняты), становилось очень травмоопасно. Падая, в лучшем случае обольешься и, чтобы не простыть, придется идти домой, переодеваться (что и произошло со мной пару раз), и потом продолжать носить воду, но уже по полведра.

После заполнения водой всех емкостей, нужно было принести пять-шесть охапок дров, открыть вьюшку и растопить баню, которая за предшествующую неделю совсем остыла. Если делать это не спеша, со знанием дела, то ничего сложного нет. Сначала надо топором нащепать две большие горсти лучины, потом надрать с поленьев бересты. В печке предварительно отобранные, наиболее тонкие дрова (загорается лучше всего сухая елка) надо сложить так, чтобы под ними образовались свободное пространство в виде шалашика. В этот шалашик, на холодный колосник положить немного лучины, потом бересту, потом снова лучину и зажечь. Пока поленья со всех сторон не охватило огнем, дверцу совсем закрывать не нужно — для лучшей тяги. Очень быстро и печь, и труба нагреются, тяга возрастет, и можно будет дверку закрыть. В течение полутора-двух с половиной часов (зависело от времени года и качества дров) каждые четверть часа надо было «подкидывать» (набивать дровами печь вместо сгоревших). Когда дрова прогорят, надо осмотреть головни на предмет мерцающих язычков ярко-желтого с синим верхом цвета. Если такие еще пляшут по головням, прикрывать, а тем более закрывать вьюшку для сохранения тепла нельзя — то угарный газ. Проворонишь — и ты уже на небесах, предварительно тихо и намертво заснувший. На селе так несколько семей и попарились «удачно», и переночевали…

Есть и у нас семейная история, связанная с неаккуратным обращением с печью. Дело было так: посреди ночи что-то меня разбудило. Очень хочется мистифицировать, но, вроде бы, я просто захотел в туалет (хотя, если кто-то захочет, то можно мистифицировать и этот факт). Я встал с постели — и меня немедленно «повело», практически бросило на стену. Кое-как устояв на ногах, я, согнувшись (голова была невероятно тяжелой, ее тянуло вниз), добрел до родительской спальни и что-то промяукав, повалился на пол. Очнувшись, я обнаружил себя без верхней одежды на кровати, стоявшей на летней веранде. Рядом в беспамятстве лежала маленькая сестра. Отец притащил на себе маму и уложил ее рядом с Вероникой.

— Бегом одевайся, простынешь опять, — бросил на меня шубу батя.

Он принес верхнюю одежду для мамы и сестры, а когда стал ее на них надевать, они начали приходить в сознание. Как потом оказалось, к моему приходу в спальню в сознании оставался только отец, его разбудил резкий стук моей головы, ударившейся об пол.

Мы где-то полчаса посреди февральской темной ночи сидели на темной и холодной веранде в отсвете уличного фонаря, ожидая, пока из дома через раскрытые форточки и двери выветрится угарный газ. Я ковырял пальцем белые, вышитые на синем покрывале мерзлые и приятно холодные на ощупь цветы и думал о том, как хорошо быть не одному на этом свете.

Так как в детстве я болел довольно часто, ко мне применялись различные тепловые процедуры. К трем годам я настолько привык к банкам и горчичникам, что без сопротивления сдавался на милость мамы, обычно мне их ставящей. К тому же к этому возрасту к моим простудам прибавился «астматический компонент», а после «жарких» процедур дышать становилось значительно легче и, несмотря на все неудобства и временное жжение, я уже заранее был согласен. А вот самой, я бы сказал, деликатной, не приносящей неудобств, была электрогрелка, подкладываемая под меня на длительный срок, иногда почти на всю ночь.

Но все это неинтересно по сравнению с ингаляциями под одеялом. Мама кипятила полуведерную кастрюлю воды, сажала меня на диван, я раздвигал ноги, на которые укладывалось в несколько слоев сложенное одеяло. Вода еще бурлила, а кастрюля уже оказывалась между моих ног. Затем мама капала в воду эвкалипт, сыпала немного соды и быстро накрывала меня вторым одеялом, подтыкая его сбоку. Я тут же оказывался в полной темноте и такой парилке, по сравнению с которой баня вообще даже еще не цветочки. Ничем шевелить не рекомендовалось — все-таки кипяток между ног, да я и не пытался особо, доводилось по жизни обжигаться, как всякому ребенку. Аккуратно, двигая только кистью руки, я проделывал небольшую, чтобы снаружи не было видно, дырочку между диваном и накрывающим меня одеялом: тогда уши не так сильно жгло. Сидел я так по пять-десять минут (зависело от мощности болезни). Потом меня открывали…

Это было поразительно: яркий свет, звук работающего телевизора, прохлада наисвежайшего воздуха — все разом ударяло по мне, моментально формируя какой-то особенно радостный вкус жизни. Тут же мама закутывала меня горячим одеялом, и обвязывала сухим платком голову (понятно, тот, который покрывал голову во время ингаляции, был — хоть выжимай), но это уже было что-то вроде комариного укуса в сравнении с уколом витамина Б6 в задницу. Уже закутанный в одеяло, я чуть ли не с удовольствием выпивал горячее молоко с плавающим в нем барсучьим жиром. Этот набор «жарких» процедур был настолько эффективен, что с обычным бронхитом в больницах я не лежал, за три-пять дней выздоравливал дома.

К закаливанию в нашей семье относились скептически. В общем, это было не по-маминому, а значит, незаконно, неэффективно и глупо. Поэтому закалялся я сам, бессистемно, на свой страх и риск: как все пацаны, ел сосульки, свежий снег и прилипшие к рукавицам его плотные комки; снимал шапку, зайдя за угол дома; при первом солнце вместо пальто надевал болоньевую куртку.

Как-то с «классной» после дежурства мы обсуждали тему моих частых пропусков школы в связи с болезнями. Я говорил, что, по-моему, опять заболеваю. Она, заполняя журнал, сказала:

— Клин клином вышибают. Придешь домой, попробуй босиком недолго по снегу походить. Потом быстро надевай шерстяные носки. Только смотри, не больше минуты.

Я шел и думал, что попробую: терять нечего, все равно чувствую, что ночью заболею. Маме ничего не скажу, в любом случае (даже если поможет) — по головке не погладит так и так.

Придя домой, я снял пальто, валенки и носки, оставив шапку и шарф, и в огороде по крепкому мартовскому насту (повезло — следов не оставалось) бегал, пока не досчитал до ста. Забежав домой, я стащил с печки теплые носки, надел их и, затопив печь, залез на нее. Проснулся, когда все дома уже были. Это был последний, не успевший начаться, бронхит, который я помню, задавленный мной с помощью Татьяны…

Мы, как почти все дети, очень любили купаться. Не представляю детства без плавания, ныряния, «бутылочки», «водолазов», синих губ и цыплячьей кожи, костров и жаркого июльского солнца, моментально высушивающего рубаху, не снимая которой, только что купался. Такое детство, на мой взгляд, было бы просто ужасным. Около села текла речка с несколькими удобными для водных забав местами; был большой искусственный заводской пруд (он и сейчас есть, правда очень зарос — пожалуй, со времен совдепии его не чистили), а также разные временные (типа котлованов строек) и постоянные (типа маленьких естественных прудов за СХТ) — вот множество объектов, где мы пропадали все свободное от домашних дел время при условии хорошей погоды.

Официальное разрешение купаться поступало от мамы, когда погода полностью устанавливалась, а вода прогревалась до маминых стандартов (примерно в начале июля), а отзывалось первого августа, когда какой-то мифический медведь опускал в воду лапу (примета, связанная с днем Ильи-пророка). Но, конечно, от компании я не отставал, купался на свой страх и риск и без благословлений. При этом возникала проблема: придешь домой с сырыми волосами — родители «спалят» и моментально организуют какую-нибудь трудовую повинность или вообще домашний арест. А не мочить волосы или час вместо купания стоять на берегу — тоже не вариант.

— Че не купаешься? — спросит кто-нибудь.

— Да че-то неохота…

Ну или еще как-нибудь объяснишь. Один раз, может, и прокатит, но уже со второго раза утвердится мнение, что «мамка не велит» — для «реального пацана» хуже нет такого общественного вывода. И без такой гипотетической ситуации с «отмазом» от купания, я, бывало, дрался, чтобы его опровергнуть. Конечно, выход был найден. По пути к дому, уже у самого села, мы с Лехой трогали волосы и, если они были влажными, направляли велики к заводской столовке и сушили головы там под электрическими сушилками для рук, по очереди стоя «на шухере» на случай, если шел кто-то знакомый. Столовка тогда работала до семи вечера, поэтому сушилки были всегда в доступе, удивляет только обстоятельство, что в условиях села с населением примерно в тысячу человек маме или папе никто не рассказал про эту спонтанную парикмахерскую. А может, и рассказали, но они делали вид, что не знают — все соблюдали политесы: я с сухими волосами врал, что не купался, родители делали вид, что верят.

Как-то приехали мы в середине весны на берег пруда, развели костер. Сидим, смотрим на воду и огонь одновременно — завораживающее зрелище! Ветер резко поменялся, и стал слышен какой-то полу-писк полу-вой. Кто-то из особо зрячих пацанов закричал:

— Паца, смотрите, вон кошка на льдине!

И действительно, почти посредине пруда, на одной из немногих оставшихся ярко-белых на очень чистой, почти голубой воде, льдин можно было разглядеть серую кошку. Она подползала к краю льдины, касалась воды и тут же резко отдергивала лапу, вереща диким голосом. Потом она ползла к другому краю — и все повторялось. Льдина при этом опасно наклонялась, предполагая своими действиями сброс кошки. Очень быстро мы сошлись на том, что надо плыть. Один особо сообразительный, взял с собой палку, валявшуюся у костра, раздвоенную на конце:

— Она там с ума уже сошла, прыгнет на голову! Палкой льдину будем толкать.

Быстро разделись, в воду с разбега — бух! Вода обжигает! Быстро -уф-уф-уф — всей толпой до льдины и обратно. Толкали льдину по очереди, мне немного тоже досталось. Кошка, видимо сильно радуясь, орала благим матом практически беспрерывно. Прыгнув на берег и не рассчитав, что от толчка льдина поддаст обратно, кошка все-таки плюхнулась в воду. Быстро доплыв, она отряхнулась и, не оглядываясь, но все-таки мяукая, бешеным галопом ускакала с наших глаз долой.

— Наверное, ее какие-то козлы кинули на льдину.

— Зачем?

— А зачем ей самой туда лезть? Мышей там нет.

— Ага, а лису из «Серой шейки» помнишь?

— Да ну тебя, какие тут утки…

— Зуб даю, утром сегодня и вечером вчера видел!

— Да нафиг вам, паца, утки эти! Представьте, сегодня тридцатое апреля! Кто-нибудь так рано купался до этого?

Примерно такой полилог произошел, когда мы вылезли на берег, и по телам прокатилась волна жара.

Костер оказался ненужным, было тепло! Насколько я знаю, никто тогда не простыл. Мы договорились, что каждый год, как можно раньше, как только погода установится и лед сойдет, будем открывать сезон, и я следовал уговору (бывало и в одиночку, уж не помню, почему), даже уже учась в институте.

В год спасения кошки, глубокой уже и нудной осенью с мелким, диагональным от ветра тюлем спускающегося на землю дождя, мы (я, Леха и Костыль) сидели на берегу протоки, с которой начинался пруд. Напротив, на небольшом обрывчике, гнулись от ветра сосны, а под их корнями по небольшой, гладкой, блестящей и очень ровной стенке из глины тонким и сплошным слоем стекала вода родника, питающего пруд. Такие искусственные стенки с водой, как правило, голубого цвета, сейчас устраивают в торгово-развлекательных центрах. Настроение было ленивым и «минусовым», под нашими задницами были обрезки досок, чтоб штаны не намочить.

— Д-д-да… К-к-когда т-т-те-п-п-перь искупаешься… — заныл, привычно прыгая на согласных, Костыль

— Точно, — в тон ему проохал я.

— Паца, а давайте сезон закрывать! — воодушевленно предложил Леха.

— К-к-когда? К-к-какой с-с-сезон?

— Да, блин, купальный!

Лично я уже все понял и на этих словах стоя раздевался.

— Т-т-русы н-н-намочим.

— Да, блин, без трусов!

Мы сложили на доски вещи, прикрыли их куртками, чтобы не намочило дождем, и голышом забежали в воду. Там оказалось на удивленье тепло и приятно. Мы немного поплавали, начав мерзнуть, вышли из воды, и стали трястись так, что зуб на зуб не попадал. Тепловая ситуация получилась обратная весенней во всем. Стараясь очень быстро одеться, Костыль запутался в штанах и упал в воду.

— Б-б-блин, че д-д-делать?

— Домой быстрее иди! — предложил Леха.

— Отец убьет, и п-п-простыну.

— Снимай рубаху быстрее, пока не намок совсем, у тебя один рукав и сырой только, — говорю я, благополучно одевшийся. (Опыт бань с отцом, когда все время: «Быстрее!», сказался).

Костыль надел все, кроме рубахи, и мы, вскочив на велики, погнали в столовку сушить ее, как летом волосы. Высушив рубаху, он переоделся, пока мы «на шухере» стояли. По домам было рано, в штаб не хотелось, в итоге настроение почему-то не поднялось. Поднимать его мы стали, меряя сапогами здоровенные лужи около Дома быта «на слабо» — кто дальше, не зачерпнув в сапог воды, зайдет — старая, еще с «началки», забава.

Купания поздней осенью тоже стали традиционными, и сейчас я во все горло провозглашу простейшую истину, доказанную мной эмпирическим способом: хотите перестать болеть, закаляйтесь! Холодом и жаром! Наперекор вялому, сопротивляющемуся тельцу!