I.

Кикнур — это такой замечательный (настолько, что я ничего примечательного в смысле его архитектуры или культурных ценностей, не помню) город на юго-западе Кировской области. Имя города марийское, означает что-то там связанное с полем.

Родительский дом от него отделяют примерно 500 километров, из которых 100 — практически непроезжее в восьмидесятые годы по осени бездорожье. (Вполне возможно, что сейчас ситуация изменилась). Город этот напоминал деревню гораздо больше, чем село, где я жил, и вот несколько различий.

У нас был завод нестандартного оборудования; территорию, где он располагался, и жилые дома — многоквартирные трехэтажки и отдельные домики, построенные для работников завода — мы называли СХТ, что расшифровывалось, как «сельхозтехника». Можно сказать, это была «городская» часть, с присущими ей атрибутами: магазинами, рабочей столовой, кулинарией, спорткомплексом и Домом культуры. Но самое главное — звуки: лязг металла, который сгружали, используя козловые краны (грохот стоял слышимый иногда даже из-за бугра, с другой стороны села), женский голос диспетчера из громкоговорителя, разносимый ветром по округе, объявлявший, как на вокзале, куда и кому двигаться по территории завода, стук колес кранов на рельсовых стыках… В Кикнуре же за два в общей сложности месяца пребывания там в возрасте шести и десяти лет громких звуков, кроме утреннего петушиного крика, я не слышал. Крик этот, кстати, не отвечает городской звуковой палитре, а как раз наоборот.

У нас практически все улицы села были асфальтированы и во многих местах были асфальтированные же тротуары, вдоль которых стояли фонари, здесь же, кроме не часто встречающихся досок, брошенных вдоль грязных луж, я ничего, напоминающего цивилизованную организацию дорожного движения пешеходов и заботу властей о них, вспомнить не могу.

Половина наших магазинов была не так давно построенной — некоторые возводились на моих глазах — и современной. Все они классифицировались в соответствии с предметами торговли: «Промтовары», «Хозтовары»… Здесь же, кроме не помню как именованного магазина с покосившимся деревянным крыльцом без перил, где продавалось все: от гвоздей до масла, от мотоцикла до женских панталон (замечательное советское изобретение), от мыла до солидола — и импровизированного рынка, ряды которого были составлены из ящиков из-под вина и водки, организованных мест торговли я не припомню. Были и другие, многие признаки действительно глубокой провинции (как говорят грубые и неотесанные граждане, не мы с вами — «дыры») в этом городе, но не стану про них больше писать, а то и так коренным кикнурцам (или кикнурянам?), наверное, обидно.

Вы запросто можете задать мне вопрос: чем же тогда прославился этот город-герой Кикнур и почему именно его я выделил из всех городов и весей, где я бывал в детстве? Все просто — именно сюда я в первый раз попал в возрасте шести лет в санаторий для профилактики и лечения легочных заболеваний у детей, а это, как вы понимаете, вроде первой любви — не забудешь никогда.

II.

Недавно, видимо, в преддверие Больших Выборов, слышал по «ящику», что в нашем царстве-государстве очень-очень скоро (и года не пройдет) создадут сеть региональных авиационных линий (малую авиацию то бишь). Открою страшную тайну — когда мне было шесть лет, она (малая авиация) существовала, но потом куда-то бесследно делась. Настолько бесследно, что в «ящике» думают, что уже никто-никто этого не помнит. Но я-то об этом знаю точно, в силу того, что в Кикнур мы с мамой прибыли на самолете АН-2 из Кирова, пролетев около двух с половиной часов.

Это такая замечательная история — первый полет в моей жизни — что я отдельно остановлюсь на ней. Как мы ехали в аэропорт, я не помню, да и не удивительно, сам полет так превзошел все мои, да и мамины, ожидания, что вот именно он остался на моем жестком диске в свободном доступе, остальная «инфа» этого дня жестко закодирована и достать ее можно только при помощи специальных гипнотизерских методик.

Аэропортом в Кикнуре оказался аэродром, а точнее, просто поле, точь-в-точь коровий выгон за нашим селом. Но это — потом, сначала был вполне приличный кировский аэровокзал с надписью «Победилово» и асфальтированной «взлеткой». Самолет был просто «красавцем»: грязно-зеленого цвета, с четырьмя большими крыльями, по два с каждого бока, одно под другим и двумя маленькими, под хвостовым рулем, с грязно-желтого цвета ободьями нескольких иллюминаторов, с открытой овальной входной дверью (тоже с иллюминатором) и железной лесенкой, ведущей внутрь. Он, будто из «Ну-погоди!» материализовался, из той серии, где Волк, выпрыгнув из него без парашюта, в курятник через соломенную крышу попал («Чип-чип, чипчавери…», помните?).

Загрузились мы, я внимательно салон рассматриваю. Вот здесь я действительно удивился — было три ряда мягких кресел, накрытых белыми накидками с голубой надписью «Аэрофлот», между первой и второй колонной кресел — проход, по которому ходила красиво одетая очень симпатичная девушка, раздавала бумажные пакеты и каждому по две конфетки. Я немедленно развернул обертку опять же с надписью «Аэрофлот» и сунул конфету в рот, на что мама сказала мне:

— Надо было после взлета есть, это чтобы уши не заложило.

Если б она знала, насколько она окажется неправой, а я — наоборот, ввиду того, что есть что бы то ни было мне расхочется совсем скоро. Но все по порядку.

Стюардесса удалилась в дверь, находящуюся перед пассажирами, и закрыла ее за собой. Внезапно в пространстве салона что-то мерзко зашипело и далекий, будто из Антарктиды, мужской голос что-то сказал про «ремни» и про «взлетаем». Мы сидели на втором ряду кресел, я — у окошка (пардон, у иллюминатора), тут нас ощутимо затрясло и откуда-то спереди заревел двигатель, земля начала убегать, двигатель — реветь сильнее, земля — быстрее, двигатель — сильнее и, вот — о-о-п-ля, мы уже в воздухе. В животе что-то неясно булькнуло и опустилось вниз, земля стала быстро удаляться. «Зыбано, здорово, хорошо…» — примерно так думал я, и восторг был настолько силен, что я не отрывался от иллюминатора и ничего не видел, кроме невообразимо прекрасного, несмотря на пасмурную погоду, пейзажа. А в нем — дорога и маленькие, движущиеся машинки на ней (я тут же подумал, что это пол моей комнаты, а машинки я и передвигаю, только каким-то странным способом, не касаясь), стальная лента реки, серо-зеленое поле с ярко-зеленой, умытой недавними дождями, кромкой леса… Даже маленького велосипедиста (почему-то он напомнил мне не так давно жившего у меня и почившего хомяка), катящегося по тропке на поле, я разглядел!

Но тут пилот «заложил вираж» (тогда, конечно, я так не подумал, а просто удивился) и вместо пейзажа в поле зрения резко появилось небо. Все! Больше ничего я не видел, потому, что минут через десять самолет стал резко и попеременно подниматься и опускаться, при этом все внутренности так же двигались (только асинхронно), и я почти сразу догадался сам, не спрашивая мамы, для чего нам выдали пакеты.

Радует одно — начал первым не я, а дядька через проход от нас, но очень быстро тошнило уже всех пассажиров (чего уж там, «тошнило»… все откровенно блевали, выворачиваясь наружу), кроме мамы — это я между приступами спазмов со стыдом за себя, который вместе с тошнотой накатывал на меня, наблюдал. Пакет мой довольно быстро закончился, все еще красивая и, видимо, привычная к такой ситуации стюардесса, выдала мне другой, а тот аккуратно унесла в дверь. Руки ее были в желтых резиновых перчатках. «Подготовились, гады», — промелькнуло где-то на периферии мозга, но тут же и стерлось, вытесненное другими, гораздо более значимыми впечатлениями (пирамида «Маслоу» в действии).

Ситуация в дальнейшем сложилась следующая — только все более-менее успокоятся, как на очередной яме один не выдержит, рыгнет — и понеслось: следом — другой, третий, и так по кругу… Не знаю, как из кого, а из меня очень быстро начала выделяться только желтая жижа (желчь, узнал я позже), но остановиться я уже был не в состоянии до самого приземления. Происходило это еще и потому, что воздух в закрытом салоне — сами понимаете, каким сделался. Еще я запомнил: какой-то истошный женский и заикающийся голос сзади требовал открыть окно, на что красавица в форме аэрофлота спокойно поясняла о невозможности данного мероприятия на лету в целях безопасности пассажиров.

Во время этой массовой тошниловки я краем уха слышал и, оказывается, запомнил ряд впечатляющих и, безусловно, необходимых мне в то время сведений. Как то: такая «качка» случается далеко не всегда и вообще редко, например, сейчас, когда большая облачность и надвигается грозовой фронт. (Очень «радостно» мне стало, что это — исключительный случай!) Если ветер немного переменится, то фронт этот мы зацепим, и трясти уже начнет вообще не по-детски. (Супер! И так зеленые круги перед глазами. Какого цвета они станут, когда затрясет сильнее?) Если действительно возникнет опасность грозы на нашем пути, то нам придется повернуть обратно или сесть где-нибудь, чтобы потом продолжить полет. (Нечеловеческое счастье — по времени уже почти долетели, а теперь что, все мучения снова?!) Но, самым топовым, вызвавшим чуть ли не аплодисменты пригорюнившихся людей оказалось чье-то замечание, смысл которого был в том, что самолеты этой марки могут приземляться планируя, даже если двигатель полностью откажет.

И вот наконец-то самолет затрясло, но не так, как в воздухе, а привычной, «земной» вибрацией, вызванной качением колес по не совсем ровному полю — мы приземлились! Чуть ли не на ходу стюардесса открыла дверь (тоже натерпелась, родимая), свежий воздух всех взбодрил. Попав на грешную землю, я ощутил, что она качается. Шел я совсем неуверенно, опять же, как Волк, только из серии, где он идет, непроизвольно подпрыгивая, после того, как вынужденно скакал верхом на фантастическом устройстве для забивания свай. И до самого вечера (пока оформляли и пока осматривали) у меня было одно желание — прилечь, что мне и позволили сделать достаточно быстро и даже не погнали на ужин. Я лежал в отрядной комнате на тридцать коек один-одинешенек и постоянно прислушивался к себе — не начнется ли все по новой, поэтому мне совсем некогда было осознавать всю величину грусти расставания с мамой и предстоящего почти месячного нахождения здесь, так далеко от дома в совсем незнакомой и, скорее всего, малоприятной компании. За этот отвлекающий психологический маневр я очень благодарен техническому чуду пассажирских авиаперевозок, коим является Ан-2. Кстати, до сих пор летают эти самолеты по тюменским северам — удивительно.

III.

Утром и в течение всей смены (у страха глаза оказались велики) компания, после того как мы познакомились, за исключением трех каких-то невнятных моральных уродов и садистов (очень небольшой, скажу я вам, процент), оказалась одной из самых лучших и запоминающихся среди встреченных мной в различных местах, где я вынужденно оказывался вдали от дома.

Инфраструктура санатория, которую мы с удовольствием изучили в первый относительно свободный день практически всю (даже дыру, которая была проломлена в штакетнике в самом дальнем от центра территории пролете забора, скрытую от обозрения наваленной кучей веток, корней и листьев, необходимую для осуществления возможных «самоволок»), оказалась довольно убогой даже на мой неискушенный взгляд.

Все корпуса санатория (позабыл, как он назывался), за исключением котельной, административного и двух зимних зданий, были деревянными, достаточно давно выкрашенными темно-зеленой, наводящей тоску, краской (большая ее часть облупилась). Тротуары, соединяющие между собой спальные корпуса, столовую, лечебный корпус, зал сбора (иногда там кино показывали, иногда — мы сами друг другу самодеятельные номера, там же мы рисовали или лепили на партах, расставленных по периметру), были сколочены из плохо подогнанных досок, приподнятых над землей и положенных на половинки тюлек — очень высоко и непривычно для меня, да и не только. Передвигались мы по ним парами (как, впрочем, и везде), как-то шли со Славиком, о чем-то заговорились, он оступился и, падая, утянул меня за собой. В итоге мы оказались оба на земле, он — внизу, я — на нем. Но через неделю пошли затяжные дожди, и до всех нас дошло, зачем так было сделано. Никакого водоотвода, конечно, на территории не было, а вся она находилась как бы в низине, и на третий день дождя перемещаться, не начерпав в сапоги, оказалось возможным как раз только по этим тротуарам.

Наш младший корпус был близнецом-братом остальных — с тротуаров мы попадали на крыльцо из трех ступенек, с него — на открытую веранду, на полу которой стояло несколько парт и стульев для проведения нашего культурного досуга. Потом мы попадали в коридор с одним маленьким окном в дальней стене, у которого стоял буйно разросшийся от удобрения ночной мальчиковой мочой куст в горшке. Никогда не разбирался в комнатных растениях. Из коридора вели четыре двери: первые две, находящиеся напротив друг друга, — в комнату мальчиков нашего и двенадцатого отряда и комнату девочек тех же отрядов; вторые две — в «вожатские». Туалетных комнат в корпусе не было. Вот только не подумайте, что все, включая воспитателей, в санатории от правильного питания становились суперменами-вуменами! Было несколько общих «мальчиковых» и «девчачьих» летних туалетов типа «сортир». Была и летняя «умывалка» — длинный ряд раковин, висящих на стене над полом из плитки, укрытых от дождей навесом. Над раковинами — всегда забрызганные от большой проходимости, зеркала. Воспитательский туалет с унитазами был в корпусе столовой. А еще были два зимних двухэтажных корпуса (один — жилой, другой — учебный), которые летом почему-то не работали, но мы со Славкой туда как-то раз пробрались. Попросту зашли в открытую дверь, бесцельно шатаясь по территории в свободное время. Не найдя там ничего примечательного, кроме унитазов, в которые мы немедленно пописали (на то время и у него, и у меня дома также «сортиры» были), не смыв по причине отсутствия воды, слегка разочарованные, вернулись обратно на свою веранду, рисовать газету к родительскому дню.

Поразительно, как быстро мы присваиваем себе окружающий мир. Вот, приезжаете вы в гостиницу или на съемную квартиру в отпуск — и уже после первого обеда говорите жене: «Пойдем домой».

Распорядок нашего дня, начиная со второго, был такой: подъем в семь часов, для организации которого в спальнях включалось на полную катушку радио, играющее гимн Советского Союза. Именно тогда я невольно выучил его наизусть и, как ни странно, тогда же начал испытывать чувство гордости за страну, а не омерзения, что меня этим гимном будят (что было бы логичнее) — все-таки гениальные авторы!

Потом начиналась зарядка (был август месяц), если не было сильного дождя — все ее делали вместе, на плацу, в центре длинной стороны которого стоял флагшток — сразу после зарядки флаг под какую-то неопознанную музыку, в самом конце смены оказавшуюся гимном санатория, поднимали. В дождь мы становились между кроватями и делали зарядку там. Флаг поднимали все равно, и мы могли это видеть с веранды, что и было — нас туда выгоняли, хотя большая часть шла смотреть на подъем флага с удовольствием — какое-никакое, а развлечение. И не забывайте, это было время пионерии, комсомола и вообще политически подкованных и грамотных граждан страны, которой они, несмотря ни на что, гордились. Почетное право поднимать флаг определялось соревнованиями разного рода каждые три дня, а первые три дня смены флаг поднимала директриса (это в нашу смену). Сашка, почему-то живший (или отбывающий — кому как нравится) вторую смену подряд, говорил, что в ту флаг поднимала красавица-воспитательница пятого отряда. Наш отряд тоже заслужил это почетное право один раз — газету лучше всех сделали.

Затем мы умывались, и у парней были водные процедуры — мы брали с собой в «умывалку» специальные кружки и «вафельные» полотенца, после умывания мы поливали друг друга до пояса сверху холодной водой (другой, понятно, не было) из кружек и растирали полотенцем, которое потом бросали в стоящий рядом с умывалкой большой бак. Утренние и вечерние умывания лагеря — это был хорошо организованный и достаточно затратный, в плане стирки и глажки полотенец, конвейер, как мне сейчас представляется.

Потом мы завтракали и шли в лечебный корпус на процедуры. Затем в течение часа-полутора было свободное время, потом обед, «тихий час», полдник, разные общественные занятия, ужин, свободное время или какие-нибудь мероприятия (чаще всего), вечернее умывание, «сонник» (почему пили кефир после умывания, перед самым отбоем, мне неведомо) и отбой в 22.00 для младших отрядов.

Мылись полностью мы два раза за смену в городской бане, специально открываемой в воскресенье, сразу же после завтрака, для нас. Там ничего интересного не происходило. Только мы, вместо того, чтоб мыться, почти все время обливали друг друга водой из тазиков и прямо из холодного крана, зажимая его пальцем. Присмотр в виде банщика заключался в том, чтобы мы не расшиблись на скользкой плитке и не обожглись кипятком — краны были раздельные, без смесителей.

Говорят и пишут, что система профилактики болезней, включающая подходы к организации питания, в том числе, диетического, в Советском Союзе была лучшей в мире. Это я не про хвалебные оценки тех времен, а про мнение людей сейчас, врачей, в том числе. Знаете, после санаториев я не болел, как минимум, по полгода — так что склонен верить, что это — правда. Режим, даже в течение 21 дня дает очень положительные результаты, если, конечно, «шведского стола» нет.

Перед процедурами каждый день нам давали кислородный коктейль — стакан пузырей плотной пены, насыщенной очень вкусным лекарственным сиропом, который мы ели маленькими ложечками. Процедуры все были совсем не болезненны, а скорее приятны, да и лечебный корпус изнутри, довольно неожиданно и диссонансно с внешним обликом, радовал глаз — видимо, совсем недавно там сделали ремонт и поставили новое оборудование.

Мне очень нравилось наблюдать за песочными часами, когда, к примеру, шла ингаляция. И каждый раз я поражался тому, что в начале песок убывал практически незаметно, а перед самым окончанием процедуры заканчивался с катастрофической скоростью и неизбежностью. Именно тогда возникли первые смутные мысли о нашей бренности и невозможности никак влиять не течение времени. Я даже, назло всему порядку, переворачивал часы, злобно думая, ни к кому конкретно не обращаясь: «Фиг вам всем, не кончится песок!» Но все равно где-то внутри ощущал искусственность этих смешных попыток влиять на невообразимо-необъятное (песок-то все равно неостановимо сыпался). Надо сказать, что был еще вариант сломать колбу или положить часы на бок, но это было бы равносильно краху вселенной. Я это понимал, хоть и мыслил тогда не такими категориями.

IV.

В свободное время мы, в основном, преуспевали в двух занятиях. Если стадион был не занят старшими, играли в футбол. Я был одним из самых маленьких по возрасту, еще дошкольник, и мне предлагали встать на ворота, с чем я с благодарностью соглашался, хотя и поначалу боялся мяча, летящего на меня. Преодолевая липкий страх, я зачем-то лез играть, несмотря на него, бросался на мяч, кидался под ноги нападающим и постепенно перестал бояться, хотя несколько раз мне прилетало ногой по голове. «Всем назло и себе на удивленье» я снискал славу хорошего вратаря среди мелюзги, и один раз даже стоял на воротах у старших минут пять, пока мне не зафитилили мячом прямо в лицо — точнее, слабые руки не сдержали стремительный полет мяча. Нос не разбился, но я упал на спину, а когда встал, голова пошла кругом, и понявшие, что что-то не так, пацаны отправили меня на край поля, за линию (скамеек не предусматривалось).

Если футбольное поле было занято, мы играли в песочнице. Стоп, не надо ржать! Мы брали с собой из палаты верхние части мыльниц и на их основе из смоченного песка делали танки — у каждого был свой и разный каждый раз. Нас было много, мы строили целые районы миниатюрных, соотносимых с размером танков, укреплений, окопов, дотов и всякого другого, и на этой основе разыгрывали танковые сражения. Стреляли мы по танкам противника, кидая мелкие камешки из-за границы песочницы. Были и другие правила. Мы играли почти каждый день, и за смену никому не надоело — не всех туда брали. Как-то пришел парень из «старшаков», которого не взяли свои в футбол играть.

— Бам! Бам! Бам! Вз-з-зии-у-у-у-у, чего вы недовольны, это бомбежка! — стучал он с размаху футбольным мячом по нашим песочным укреплениям, которые мы сроили почти неделю. Мяч, конечно, все рушил, но не отскакивал, потому каждый раз этот гад нагибался за ним. Мам ни у кого рядом не было, поэтому никто не плакал, все только злились. Удара после пятого Саня заорал:

— Бей фашиста! — и с разбега толкнул футболистской ногой лучшего среди мелюзги нападающего оккупанта в зад, от чего тот воткнулся головой в песок, и мы хором начали его мутузить — никто в стороне не хотел остаться.

«Так бы дрова в котельную носили», — прокомментировала позже красивая, с брошью на груди и «ватрушкой» на голове, в кримпленовом, как у мамы, костюме, командирша воспитателей. Растащила нас Мария Ивановна, уже пожилая (как тогда казалось), седеющая, но крепкая, с толстыми ногами и руками, наша воспитка. Как нас ни пытали, мы ничего путного не говорили. Кто-то наиболее «отпетый» сразу сказал, что случайно упали друг на друга и играли в «кучу-малу». Потому выстроили нас в общей вожатской (типа учительской в административном корпусе) вдоль стены и продержали до обеда (надо сказать, что едой в том санатории не наказывали). Для меня и сейчас загадка, почему «старшаки» никак потом не отреагировали на этот наш беспредел.

V.

После тихого часа мы сидели за партами и рисовали. С собой из палаты я взял журнал «Мурзилка», который был чуть ли не единственной моей материальной связью с домом (шмотки не в счет). Я часто снова и снова изучал его, то с умилением, то с расстройством и тоской смотря картинки и читая статьи. Мы рисовали коллективно и увлеченно, про журнал я вспомнил к ужину, а найдя и взяв его в руки, обнаружил, что он почти весь исчеркан ручкой и из средины выдрана страница, которую вечно слюнявый Андрей (один из троицы ранее упоминаемых моральных уродов), скомкав, держит в руке.

Тут со мной произошло довольно странное — из меня, как из развязанного воздушного шарика, вышел весь воздух. Я не кричал, не лез в драку, у меня просто тихо, но по нарастающей покатились слезы, и я не мог вдохнуть довольно продолжительное время.

— Х-х-х-х-х, — все-таки вошел, хотя и дискретно, воздух в меня, но слезы не прекращались.

— Что случилось, Алексей? — сначала без выражения, как бы походя, спросила Мария Ивановна.

Я молча лил слезы, судорожно вдыхая.

— Лешенька, что с тобой? — уже заглядывая мне в глаза, повторно осведомилась она.

Я, будто прибитый, тупо молчал, как партизан на допросе, вокруг собралась приличная толпа нашей мелюзги, и Саня с сочувствием выдал, показывая на Андрея:

— У него вон тот урод порвал журнал.

— Леша, не плачь, ты ведь большой уже, я завтра тебе куплю новый. Пойду к вам с утра и в ларьке «Союзпечать» куплю, честное слово. А ты, Саша, не обзывайся.

— Урод и есть, — продолжал уже себе под нос Саня.

Слезы мои потекли сильнее. Откуда они в таком количестве иногда берутся? Ну как я мог, какими словами, ей объяснить, что не в журнале дело, а в том, что этот придурок над памятью моей надругался. (Да я и сам бы себе в словесной форме тогда это не выразил).

— Ладно, пойдем со мной. И ты тоже, — обратилась к Андрею воспитка.

— Подумаешь, журнал, у меня их дома тысяча, — хвастливо, насуплено и совсем не понимая причину моих слез, сказал он и добавил: — Плакса-вакса!

Слезы текли, объяснять ничего никому не хотелось. Мы пришли в административный корпус, по дороге я почти успокоился — перестал не сразу вдыхать.

— Что у вас случилось? — спросила другая воспитка нашу.

— Андрей без спроса взял у Алексея журнал и испортил его.

— Всего-то? И зачем сюда их тащить было? — недоумевала чужая.

— Вы пока с Андреем поговорите, что чужое брать нельзя. Проходи, — указала наша воспитка слюнявому Андрею на дверь и обратилась ко мне: — Наверное, этот журнал был тебе особенно дорог?

Я кивал, молча пуская слезы и уже злясь за них на себя.

— Хочешь, домой позвоним недолго?

Я заулыбался, и, прорываясь через всхлипывания, впервые за полчаса подал голос:

— Хо-<ик>-чу, <ик>, ко-<ик>-нечно.

— Тогда на, выпей воды и успокаивайся, маму расстраивать не станем, хорошо?

— Хорошо, — выпив стакан воды, уже вполне осознанно, почти без тряски в голове от икоты и практически успокоившись, проговорил я.

По телефону (у кого дома он был) нам разрешалось разговаривать раз или два в неделю, если родители не приезжали в воскресенье, и предложение воспитки было настоящей удачей.

— Придумал, про что говорить будешь?

— Да, про газету.

Она набрала номер, сказанный мной, я поговорил с родителями, трубку сначала взял отец, но мама, конечно, не дала ему разговаривать. Мария Ивановна в конце нашего разговора попросила меня дать ей трубку, выйти за дверь и вкратце пояснила причину незапланированного звонка (я через щель все слышал), видимо, чтобы мама «черт-те-че» не подумала.

Когда мы шли обратно, я зло сказал Андрею:

— Читать, козел, сначала научись, а потом журналы хватай!

Утром воспитка и вправду принесла мне свежий номер журнала «Барвинок» — такой журнал я до этого не видел.

— Извини, «Мурзилки» не было.

Мне так понравился тот журнал, что я потом выпросил у родителей выписать его. Что они и сделали.

VI.

В футбол играть меня на второй же день пребывания в санатории притащил Саня, он же помогал писать письмо домой (оно сохранилось и сейчас, спасибо маме), по причине более высокой грамотности (закончил первый класс). Эта была наивная и смешная, местами грустная и берущая за душу первая моя проба эпистолярного жанра. Полностью приводить не стану, основная суть следующая.

Начали мы «за здравие»:

«Здарствуйте мама и папа. Жыву я харошо. Кромят харошо. Каждый день дают морожаное», — выводил Саня, предварительно обсудив со мной стратегическую линию повествования.

С половины письма начал писать я сам, выводя печатные буквы, путая зеркально перекладины в «и», зеркально же отображая «я» и частично «р». Термин этой аномалии даже есть в педагогике начальной школы. На каком-то этапе я вспомнил о поруганном журнале, и тон письма сделался другим:

«Зберите мня отсуда пжалуста».

Потом я заботливо поинтересовался:

«Какает ли Вероника?» Это про мою меньше двух месяцев назад родившуюся сестру — предложение без ошибок написал.

«Досвиданье», — закончил я сей труд.

Мария Ивановна, по моей просьбе, прочитала, все лицо ее осветилось изнутри, и, еле сдерживая смех, сказала:

— Ну вот, ошибок немного, я исправлять не стала, сейчас запечатаю и напишу адрес, ты мне продиктуй, хорошо? А потом брось его в ящик напротив калитки!

Я очень обрадовался, в том числе тому, что я, как взрослый, сам опущу письмо, да еще и официально, с разрешения, выйду за территорию!

— Можно, Саня со мной сходит?

— Можно.

Вообще выход за территорию — всегда праздник! Не помню, зачем и куда мы ходили, но совершенно другой мир, живущий не по нашему режиму, казался нереально прекрасным.

Мы шли парами по пыльному «тротуару» без какого-либо покрытия между дорогой с почти высохшими после нудных дождей лужами и разномастными заборами частных домов, на которых, через прилипшую по низу грязь, а ближе кверху — пыль проглядывала иногда краска цвета исторической безнадежности. Примерно так же выглядели почти все фасады домов, но это совсем не вызывало печали. Весь отряд был приподнято-возбужден, и мы горланили дурными, но громкими голосами разученную еще в первый день (воспитка каждого проверяла), отрядную песню «По долинам и по взгорьям», радуясь солнцу и перемене обстановки.

Практически каждый новый забор, возникающий по пути нашего следования, встречал нас кудахтаньем потревоженных в летних курятниках кур. Видимо в Кикнуре мода такая была — выпускать куриц, отгородив сеткой «выгон» у наружного забора. А иногда и лаем одной или нескольких собак.

Один забор был примечателен — не из штакетника, а всплошную из полутораметровых досок, выкрашенных блестящей голубой краской, не грязный (наверное, его мыли из шланга), со звонком у калитки и надписью на ней: «Осторожно, злая собака». Каждый из элементов забора, и тем более их совокупность, я в условиях частного сектора видел впервые. И не только я — движение отряда затормозилось, и все начали бурно обсуждать, что же может находиться за таким забором. Только Саня, бывший из Вятских Полян (юг области), сказал, что у них такие заборы есть. Смотрите, какая штука получается — чем южнее, тем богаче, а, значит, есть что скрывать и от кого скрываться.

Побывав в поле за городом, мы стали возвращаться обратно, ветер при этом усилился, через короткое время сделалось практически темно.

— Дети, шевелимся быстрее, наверное, будет гроза, — громко объявила Мария Ивановна, и все ускорились.

Я задрал на ходу голову, и мне больно стукнула по веку крупная капля, вторая — в плечо.

— Первая капля — на дурака! — заорал Саня.

— Сам дурак, у тебя уже три! — возразил я, показывая пальцем на Санину голубую, с тремя темно-синими кляксами на груди и плече футболку.

Попадая на землю, крупные капли поднимали фонтанчики пыли, а на нас — больно шлепали, если метили голые руки или колени под шортами. Тут ветер усилился, и на некоторое время капли падать перестали (или их сдувало), целые клубы пыли летели прямо нам в лица. И вдруг все стихло, а через пять секунд, умывая нас всех от только что брошенной в нас пыли, вдарил стеной теплый, летний пока еще дождь. За оставшиеся десять минут, необходимых для прибытия в наш корпус, все вымокли глубже, чем до нитки. Идя в льющейся сверху как из ведра воде по тротуарам, Васек (второй из «троицы») промазал ногой, оступился и утащил за собой (как недавно Славик меня) в уже запрудившую все вокруг воду щуплого не по возрасту Андрея (третьего, самого дебильного вида и садистского типа из «троицы»). Они, конечно, быстро встали на ноги и догнали нас, когда мы поднимались на веранду. Мы хотели остаться тут, под крышей, и «смотреть на стихию», как сказала воспитка, но она непререкаемо и жестко велела:

— Бегом в палаты, снимаем все сырое, вешаем на спинки кроватей. Мальчики, берем полотенца и растираем друг друга, как утром. Девочки, мы с Ольгой Ивановной (вторая воспитка) — к вам. После растирания все достаем из тумбочек и надеваем сухую одежду, и только потом можно на веранду.

Растертые и переодетые, мы стояли и завороженно смотрели, как прибывает вода на земле, как по краю неба мигают молнии, разрывая его на части и скрепляя свой успех оглушительным громом, как гнутся к земле под неослабевающим ветром еле различимые за плотной стеной воды дальние деревья на опушке леса, как бурным потоком в бочку, шипя, пенясь и переливаясь через ее край, льется водопадом из желоба, прикрепленного под шифером, вода.

Вместе с нами стояли несколько девчонок, и это единственный случай, когда я запомнил, что они (девочки) вообще были, видимо, действительно, скучать нам было некогда. Да и маленькие мы еще были. Даже на нескольких фотографиях, сохранившихся из Кикнура, мы все время с пацанами (странно, что нет общей, отрядной).

Через полчаса все кончилось, никто из нас не заболел после этой «стихии» (я только еще раз в жизни видел, как стороной, зацепив только краем огромной и сизой дождевой тучи, проходит совсем близко большой силы гроза), как опасалась Ольга Ивановна, справедливо называя нас «задохликами». Видимо меры, предпринятые тогда Марией Ивановной, оказались и необходимыми, и достаточными, а ее уверенность и спокойствие передались нашим болезненным организмам, усилив их сопротивляемость.

VII.

Ложки и вилки, как во всех богоугодных заведениях подобного типа, были алюминиевыми. Блестящая идея загибать их принадлежала, безусловно, уже знакомому вам Андрею (или Ваську, что одно и то же — пакости им в голову приходили одновременно, и пакостили они тоже совместно и упоенно). Ничего, кстати, удивительного, что все пацаны в отряде «повелись» на это членовредительство, нет — в каждом из нас сидит не только ангел божий. В обед мы нагнули множество ложек с вилками, заразив этой дурью полсанатория. Конечно, что знают трое, то знают все, а тут, практически на глазах у всех, «мелюзга» додумалась и исполнила коллективную пакость. Еще перед тихим часом прямо к нам в палату заявилась директор санатория. Увидели мы ее издали, она шла, стремительно вколачивая каблуки-шпильки в тротуар, и ничего радостного для нас мы в этом не усмотрели.

Все забежали в палату и хотели было, раздевшись, спрятаться под одеялами, но нас остановила Мария Ивановна:

— Мальчики, не нужно суетиться, а нужно отвечать за свои проделки. Поступком вашу пакость назвать — язык не поворачивается.

Не знаю, как кому, мне уже тогда стало нестерпимо стыдно, я каким-то шестым чувством понял, что нашей замечательной, несмотря на обманчиво-суровую внешность, Марье попадет в итоге не меньше нашего.

— Встаньте каждый у своей кровати, я же стою пред вами! — в упор посмотрев на недогадливых и сидящих на кровати Васька трех наших «вундеркиндов», с ходу «наехала» директриса.

— Сегодня вы, не знаю зачем, испортили инвентарь. Не стану рассказывать, как нелегко его доставать. Удивляет другое. Я не пойму: зачем? Как зовут?

— Слава.

— Вот ты, Слава, зачем испортил ложку и вилку?

-… Не знаю…

— Тебя как зовут?

— Андрей.

— Ты зачем изогнул приборы?

«Какие еще приборы? — думал в страхе я. — До меня скоро дойдет, что я отвечу?»

— Я не гнул приборы! — дебильно-радостно, подпустив слюней, сказал второй Андрей.

— Понятно. Что ж, далее разбираться не буду. Мария Ивановна, сегодня мальчики одиннадцатого и двенадцатого отрядов вместо вечернего сеанса кино идут на подсобный двор за столовую. Им вынесут гнутые ложки, организуйте работу, чтобы к «соннику» все было исправлено. С завтрашнего дня эти же товарищи с утра приступают к трехдневному внеочередному дежурству по кухне.

Директриса ушла, какой-то умник подал голос:

— Зато на зарядку не будем три дня ходить.

— Заткнись, дурак, в кино ходить тоже не придется, — зло парировал Саня. — У-у-у, идиоты, убил бы, — замахнулся он на крупного Васька, но ничего делать не стал, наверное, чувствуя свою вину тоже.

«Идиоты» на этом не успокоились. Перед самым отбоем они стащили трусы с какого-то тихони, которому не повезло находиться на соседней койке, и самый наглый мелкий Андрей, пока воспитка была у девочек, в темноте пробрался к флагштоку и прицепил трусы вместо флага. Это могло стать утром уже реальной «бомбой», все сговорились, что будем молчать, тем более, что на нас не подумают, если дебила нашего никто не видел.

Вместо зарядки мы чистили картошку для обеда (например, я и Саня), кто-то накрывал на столы, разнося тарелки с маслом, сыром и хлебом, а также распрямленные нами вчера ложки. Кстати, оказалось не так трудно — мы пихали ручку в щель тротуаров и, ву-а-ля, ручка становилась ровной. Воспитка с обиженным видом молча проверяла исправленные и бросала в таз с мыльной водой.

На утреннем построении, конечно, все были. Мы, идя туда и рассуждая, видел кто-нибудь нашего пакостника или нет, пришли к выводу, что нет, иначе уже «кипишь» бы давно подняли. Какому-то очередному рекордсмену в чем-то вручили флаг, он подошел к флагштоку и удивился — обычно крепления, к которым флаг привязывают, оставались внизу, а тут их не было. Он поднял голову, все проследили взглядом за ним и увидели серые, раздуваемые утренним ветерком, правда, маленькие совсем (особенно издали) труселя. Что тут началось! Хохотали, сломав каре построения, все дети поголовно. Это было заразительно, смеялись и некоторые воспитатели, а улыбались все. Собаки и наши (были две при санатории), и с близлежащих городских участков, заливались лаем, не понимая, что за шум.

Новый взрыв хохота вызвало то, что рекордсмен потянул за трос, трусы наверху зацепились за блок и остались висеть на нем.

Директриса, совсем не злясь почему-то (в каре мы стояли, как самые маленькие, прямо около администрации, в центре), спросила у физрука:

— Достать сможете?

— Меня шест не выдержит.

— И что делать?

— В пятом отряде есть парень, не помню, как звать, он легко «солнце» крутит. Помните, на спартакиаде сорок три раза подтянулся? Он маленький, вон, в первом ряду стоит.

— Не свалится?

— Нет, что вы. Да и мы подстрахуем со старшими, одеяло внизу растянем.

(Вот, представляю, что было бы сейчас, в наше время анонимщиков, нытиков, перестраховщиков и искателей правды. Какое одеяло?! Минимум МЧС и вертолет!)

— Ладно, распускайте всех на завтрак.

— Равняйсь!.. Равняйсь! Смирно! Нале-го! Одиннадцатый отряд, в столовую шагом… марш! Девятый, следом — марш! Седьмой — марш!

Ну, и так далее, все пришли на завтрак, но еще долго были слышны в столовой взрывы хохота.

Как трусы снимали, мы не видели — дежурили. Никаких показательных наказаний не было (или до нас не дошло), как-то наши дебилы сами «разрулили» вопрос с тихоней (трусы-то обратно взять — значит признаться, все тут «фишку рубили»), пообещали чего-нибудь, скорее всего. Но молву и любопытство никуда не денешь, «старшаки» подошли на следующий день к Сане и спросили, кто это такой молодчик. У того хватило ума «отнекаться», но все равно все думали, что это кто-то из нашего отряда. Наверное, все-таки правда бы всплыла, но случай был под конец смены, к тому же через день другое событие все собой затмило, как несущественное.

Пришел, незадолго до ужина, слюнявый Андрей и сказал:

— Паца, пошли к дыре, мы там кошку пытали, она сдохла.

Мы с Саней и еще человека три-четыре слонялись без дела и не поверили, конечно, но все-таки пошли. Оказалось — правда. Кошка была за лапы пенькой привязана к импровизированному кресту (две скрещенные штакетины, криво сбитые одним гвоздем посредине) и чем-то исколота до крови. На голове — тоже кровь и неопознанное мной белое.

— Это мы молотком! — важно заявил наш слюнявый урод.

Мы хором обалдели и стояли, как громом прибитые. Потом медленно пошли обратно к стадиону.

— Убью уродов! — бормотал пораженный Саня.

Во мне тоже кипела адская смесь: жалость к кошке, недоумение — зачем и за что? злость и почти ярость к «троице». Мы сели на траву около поля. Подбежал «старшак»:

— Пацаны, играть будете? У нас игрок нужен, напротив в команде вратаря нет.

В любой другой раз мы с Саней от такого «респекта» от счастья бы до неба прыгали, а тут не приподнялись даже, и как-то само получилось, что рассказали про кошку ему.

— Точно? — спросил он.

— Пошли, покажем, если не веришь.

— Паца, пойдем ненадолго, мелюзга кошку убили.

— Мы не убивали! — со слезами и криком Саня кинулся на него.

— Да спокойно ты, дурак, — оттолкнул его «старшак».

Гурьбой мы еще раз сходили к дыре. Кошка на кресте, прислоненном к березе, была там. Все молча пошли обратно.

— Темную им надо устроить, — сказал кто-то из старших. Дальше нас с Саней чуть ли не пошагово проинструктировали, как это сделать.

Придя в отряд, мы с Саней рассказали все еще троим парням, которые держались вместе. Всем изрядно уже надоела «троица», особенно после трехдневного дежурства по столовой. Да и жажда справедливого наказания прямо клокотала в груди. Тут же мы на овощном складе сперли мешок и «притырили» его в кусты около сортиров. Когда вечером все, в том числе «троица», пошли в туалет, мы приперли снаружи двери двух толчков досками, надели первому выходящему мешок на башку сверху и за сортиром колотили ногами и руками вчетвером по очереди (один «на шубе» стоял). После таким образом пропустили оставшихся двоих (с Васьком было труднее всех, он в темноте, видно, от страха, здорово брыкался и матерился по-черному), и Саня пригрозил, что, если «вякнут» кому-нибудь, то повторим.

Кошку мы их заставили отвязать и похоронить. Слюнявый Андрей, пуская сопли и слезы, копал ямку, спертой у хозблока им же огородной маленькой тяпкой. Теперь я не понимаю, зачем нам понадобились мешки (все участники в итоге всех видели, наверное, все-таки мы что-то напутали в инструкциях «старшаков»), но тогда это казалось чрезвычайно важно и уместно. «Как божья кара», — сказал кто-то из пацанов.

VIII.

В первый родительский день мои мама и папа приехать не смогли, и я от безделья и зависти к другим «ехал крышей». Делать ничего не хотелось, все валилось из рук, и песню на концерте я спел «без души» — так Марья сказала. Даже к слюнявому Андрею кто-то приехал, в отряде «неохваченных» родительской лаской оказалось трое, в том числе почему-то Саня. Мне это было удивительно, ведь дом его был совсем рядом, Саня рассказывать ничего не хотел. Даже свободная песочница совсем не радовала, я безостановочно ждал вечера, когда можно будет хотя бы позвонить домой. Сане было хуже: у них телефона не было, но, на мой взгляд, он унывал меньше.

На тихом часе я лежал лицом к стене. Кстати, мне случайно повезло, и одно из трех козырных мест у стенки, благодаря Ан-2, стало моим. Пока все прощались с родителями и не были еще разведены по местам, меня, как вы помните, уже положили. Еле сдерживая слезы, отчаянно жалея себя, я мысленно пел только что переделанную мной самим песню: «А я в Загарье, домой хочу, я так давно не видел маму…» Надо сказать, как видите, переделал я лишь одно слово и других не пел. Строчка эта крутилась, зацикленная в моей бедной головушке, пока я не уснул. С тех пор и по сей день, когда наваливается одиночество, я пою эту строчку, хотя великий и значимый тогда смысл, теперь стерся, но сила привычки — осталась.

В следующую субботу я знал, что родители завтра точно приедут, и уже тогда четко понял, что хуже нет, чем ждать и догонять. После отбоя я жмурил глаза и считал мысленно овечек, перепрыгивающих забор, но, от предвкушения встречи волнуясь, сбивался со счета. Уснул я незаметно. Утром, после завтрака, боясь, что пропущу приезд родителей, я пытался отказаться от бани, на что дежурная воспитка, незнакомая нам (Марьи не было по воскресеньям, как-то там они по очереди дежурили, объединяя отряды), энергично и неласково спросила:

— Ты что, грязный будешь родителей встречать? И вообще, родительский день с одиннадцати. А ты, кстати, откуда?

— Из Загарья.

— Не знаю. Район какой?

— Юрьянский.

— Так это же около Кирова, раньше вечера и не жди, — безжалостно, но действенно спрогнозировала она.

«Делать нечего, надо идти в баню. Да и время быстрее пройдет», — подумал резонно я и отправился со всеми вместе.

Как я говорил, в воскресенье, кроме бани и концерта (в первый родительский день), организованных мероприятий не было, процедур и тихого часа — тоже. Телевизора не было в принципе, да и не смог бы я спокойно сидеть где-нибудь. Я мерил, считая шаги, территорию, стараясь не сильно удаляться от ворот, чтобы не пропустить родителей. Все разошлись по городу со своими, не знаю, где был Саня (к нему, вроде бы, никто не должен был приехать). Несколько раз ко мне, ходящему взад-вперед около ворот, подходила воспитка и предлагала пойти с ней поиграть хотя бы в шашки или морской бой, но я был «кремень».

Наконец-то, около двух часов дня, я услышал тарахтенье мотоцикла, сердце забилось в предчувствии, выскакивая из груди: «Мои, мои, ура-ура-ура!!!!» Я подбежал к калитке и увидел действительно наш мотоцикл с коляской. Папа остановил его у забора, заглушил, мама вылезла из коляски, быстро сняла и бросила внутрь шлем и побежала ко мне, раскинув руки. Папа шел следом, неся сумку.

Мы сели на скамейке, у санаторного забора, воспитка вышла тоже за ворота и спросила у мамы:

— Здравствуйте. Вы пойдете куда-нибудь?

— Здравствуйте. Нет, мы тут, на скамеечке посидим, нам ехать скоро обратно.

Мой бешеный адреналиновый подъем сразу прервался, сердце ухнуло вниз, я расстроился и еле сдерживал слезы, помню только одну мысль: «Не успели приехать, уже уезжают». Хотя никто пока не уезжал.

— Заберите меня отсюда.

— Тебе плохо, может обижают?

— Нет, но все равно заберите.

— Заберем обязательно, через неделю.

Дальше я что-то ел, папа отрезал большущий кусок краснющего арбуза. Настроение улучшилось. Шел какой-то достаточно бурный разговор, пока папа не сказал:

— Люда, надо ехать.

— Сынок, мы поедем, дома Вероника (означенная выше какающая сестра) маленькая с бабушкой-старушкой, и поздно уже.

— Как же поздно, не вечер же еще?

— Леша, нам ехать обратно пятьсот километров.

Я подумал, что все равно уедут, и отказался брать с собой еду, кроме печенья. Может назло, а может, подумал, что она ни к чему мне. Кормили нас хорошо.

— Пап, прокати на баке.

— Хорошо, садись.

Папа завел мотоцикл и дал несколько кругов по площади около забора санатория. Остановившись, он не стал глушить мотоцикл:

— Надевай шлем, — сказал он маме.

Та расцеловала меня, я встал за калиткой и смотрел, как они уселись и поехали. Мама, неловко повернув голову, махала мне рукой, и они скрылись за поворотом. Посмотрев вдоль забора, я увидел стоящего около него Саню.

«Наверное, он смотрел на нас, а я не видел и не позвал его есть арбуз», — подумалось мне, и заноза тоски, колющая в груди изнутри слева, куда-то делась.

— Саня, смотри, что есть! — подбежал я к нему и сунул в руки пачку с печеньем.

Щеки его были мокрые, мои — тоже. Мы обняли друг друга за плечи и молча простояли, прижавшись лбами друг к другу, минуту-другую, потом наперегонки побежали на веранду нашего отряда. Жизнь продолжалась!

IX.

Оставшаяся неделя прокатилась, как снежный ком с горы, скучать было совсем некогда. В пятницу опять шел сильный дождь, а в субботу вечером был большой костер, около которого мы пели песни. Пели, правда, старшие, но мы тоже подпевали. К слову сказать, только в Кикнуре в санатории организация жизнедеятельности очень напоминала пионерский лагерь, в других местах все было как-то сдержаннее, более походило на больницу. Мы с Саней и Славиком, улизнув с мероприятия, разожгли на месте гибели кошки (просто самое укромное место было) свой маленький костерок, и пожарили на нем хлеб, взятый с ужина. Хлеб был невероятно вкусный — это была первая в моей жизни пища, к приготовлению которой я имел какое-то отношение.

На следующий день, прямо с утра, приехала мама. Как потом она сказала, заночевала в гостинице и сразу утром — ко мне.

— Почему же ты не забрала меня вчера? — хотел было обидеться я, но мама очень спокойно ответила:

— Дурачок, а как же тогда последний костер?

И я, совершенно успокоившись, понял ее правоту, вспомнив, как мы втроем сидели в темноте, а на лицах наших мелькали, выхватывая из тени их части, красноватые блики собственного костра.

Я был первым, за кем приехали родители, невероятно быстро собрался, и мы с мамой пошли к воротам. С нами рядом шли Славик и Саня. У ворот мы, обнявшись, попрощались друг с другом. С Саней Кузьмичевым я еще раз встретился на длительный срок, когда лежал в стационаре областной больницы, но это был уже другой человек. Или мне так показалось из-за разницы в возрасте.

Мы удалялись от ворот, я оглядывался, и мне казалось, что прошла целая жизнь с того момента, как я шел в противоположном направлении, скрючившись от долгой рвоты. В очередной раз повернув голову, я увидел, что Саня стоит рядом с незнакомой мне женщиной, наверное, с мамой.

— Пока, Саня!!!

— Пока, Леха!!! — заорал радостно во все горло он в ответ мне.

Обратно, слава Богу, мы не летели. До автобуса было еще много времени, но мама договорилась с вечера с водителем ЗИЛа, который ехал в Киров. Мы и торопились, оказывается, чтобы он не ждал. Сразу за Кикнуром началось бездорожье, очень усугубленное прошедшими дождями. Вообще половину смены шли дожди. На особенно глинистом участке мы застряли совсем. Водитель сказал, что теперь поможет только трактор, и ушел. Мне очень запомнились глубокие колеи в красной глине поля, на котором во всю ширь и до самого подножия холма, с которого мы только что спустились, буксовали и просто ждали трактора несколько десятков грузовиков. Я подумал: «Интересно, как же тут поедет автобус?» И спросил маму:

— Мам, а чего мы не полетели?

— Я побоялась, что тебе опять плохо станет.

— Трактор будет не раньше, чем через два часа, пока вытащит всех по очереди. За поворотом начинается более-менее хорошая дорога. Можете не ждать, пересесть к кому-нибудь, — разъяснил обстановку садящийся в кабину шофер.

— А как тут осенью ездят? — спросила мама.

— В самые дожди недели по две никак.

— Я схожу, спрошу, может действительно, пересядем, пусть он посидит пока.

— Можно я с тобой, насиделся уже.

— Нет, вдруг никто не согласится, только зря весь измажешься.

Мама ушла, а я спросил водителя:

— Можно я на подножке постою?

— Стой, жалко, что ли.

Я стоял и смотрел, как мама подходила к разным машинам. Наконец-то, пройдя довольно далеко, она развернулась и быстро пошла обратно.

— Нашла, договорилась, — сказала она.

— Спасибо вам, — и стала совать водителю деньги.

— Не надо, не возьму, я ведь не довез вас. Давайте лучше сумку донесу.

— А как же машина?

— А куда она денется? — резонно отвечал шофер.

Мы попрощались, сели в другой ЗИЛ (первый мне нравился больше, там было чище, все стекло окружали копеечные монетки, и рукоятка передач была со стеклянной розой), немного посидели, после чего почти вплотную к машине подпятился синий, с белой по верху кабиной «гусак». В кабину ЗИЛа запрыгнул чернявый и угрюмый шофер, хлопнув дверью, сказал:

— Слава Богу, дождались!

Мне очень хорошо было видно, как натянулся трос, завыл двигатель ЗИЛа и, после того как трактор немного закопался, с рывка мы тронулись. Меся глину гусеницами (грандиозное зрелище, я на полном серьезе), ДТ-72 протащил нас несколько десятков метров, водила выскочил, отцепил трос, и бросил его в кузов (понял я это по стуку о железный пол), опять хлопнул дверью, и мы поехали.

— Хорошая шабашка, — кивая на трактор, как-то зло сказал он.

— И сколько стоит? — спросила мама.

— Три рубля. Ты подумай, сколько он тут за день наколымит! Отцепил плуг и вместо вспашки таскает нас, дураков. Говорил же я председателю, что застряну тут после дождей. Нет же, отправил за проволокой в Киров.

И еще он что-то зло выговаривал, но я уже не слушал, меня, укачивало и клонило в сон. «Прощай, Кикнур», — подумал я и проспал до самой столовки в какой-то деревне, где мы, поев, двинулись снова ближе к дому.