На первый взгляд, название рассказа какое-то «винегретное» — почему они (книги и мотоциклы) вместе, каким общим признаком объединены? Дело вот в чем: с третьего класса и до самого полового созревания все, что можно представить, думая о книгах, в моей жизни соперничало с мотоциклами и наоборот. Если бы кто-то сказал: «Выбирай, с чем останешься, с книгой или с мотоциклом», я бы очень долго думал и выбрал бы книгу только потому, что на малой моей родине довольно долгое время стоит зима, на протяжении которой книгами пользоваться можно, а мотоциклом — крайне затруднительно. Короче, это две мои детско-юношеские страсти.

Читать я начал довольно рано, лет с четырех, и мне нравился сначала сам процесс получения смыслов из букв. Мама заставляла меня пересказывать то, что прочитал, и довольно быстро от коротких смыслов я перешел к пониманию истории, рассказанной автором, в целом. Чуть позже я стал обращать внимание на то, как написана история (легко или трудно читать, представляется ли природа при ее описании, хочется ли перечитать отдельные места), оценивать стиль автора, что ли.

Одновременно с тем, как я наращивал темпы осмысленного чтения, батя стал понемногу учить меня водить мотоцикл с коляской. Дело было летом после третьего класса, и я буквально разрывался, когда, в основном уже ближе к вечеру, он говорил:

— Собирайся, поедем за травой.

Конечно, я подчинялся, прекращал чтение и возвращался из очередного замечательного или героического, потустраничного мира в свою комнату. «Разрыв мозга» же заключался в противоречии: с одной стороны, мне хотелось продолжать оставаться в том мире, с другой — в это лето батя почти всегда разрешал рулить, и отказаться от такого заманчивого предложения я не мог. Я думал так: «Дочитать можно ночью, с фонариком, а вот на моцике уже не прокатишься» — и, на бегу надевая куртку, выскакивал во двор.

У нас был «Иж Юпитер-3» с коляской — машина довольно-таки тяжелая, уже не «Восход», но и не «Урал» еще. Основная трудность, которую приходилось преодолевать мне, очень худосочному после третьего класса мальчику, — это противодействие силе, которая «утягивала» мотоцикл в сторону коляски. Такой эффект был у всех «Ижей», на которых мне доводилось ездить, вот у более серьезных «Уралов» и «Днепров» этого не было (еще бы, немцы знают толк в технике, а прототипом «Урала» стал BMW), они шли прямо и не сопротивлялись.

— Заводи! — скомандовал батя.

Я, открыв краник, нажимая на специальную пипку на боку карбюратора, «насосал» в него бензина, передвинул хвостик обогатителя смеси в максимальное положение и стал прыгать на ручке стартера. Веса моего и резкости не хватало, мотоцикл не заводился.

— Пересосал, — прокомментировал батя.

— И что теперь делать?

— Варианта два: первый — краник закрыть и дергать стартер, пока не заведется, второй — выкрутить свечи, сделать то же самое раз десять, потом вкрутить и заводить.

— Зачем выкрутить?

— Лишний бензин прямо через отверстие свечное вылетит. Второй вариант будет быстрее. Шевелись уже, затемнает скоро, как косить будем?

Немного погодя я ехал, ощущая ветер на лице и адреналиновую дрожь радости изнутри. Сцепление выжимать сил уже хватало, и я вел мотоцикл полностью самостоятельно.

Конечно, хотелось проехаться хотя бы (а уж покататься — предел мечтаний) без отца, одному или с друзьями. Доступ везде у меня был, в гараж в том числе, и я придумал кататься без спросу — все равно никто не разрешил бы.

Утром, как только все ушли на работу, мы с Лехой выкатили моцик из гаража, развернули в нужную сторону, заперли ворота, завели его и дали не самый большой круг по селу. Вот это да, вот это ощущения! Я взрослый! Я могу сам от начала до конца! Я умею справляться с этой техникой, она меня слушается! Примерно такой горделивый бред крутился в моей башке, когда, немного промазав по центру заезда, я припарковался у ворот гаража. Мы вкатили моцик обратно, замели веником свежие следы на песке заезда, я запер ворота и боковую дверь гаража. И только тогда немного успокоился — вроде не застукали. Были, конечно, возможные риски чьего-нибудь доноса, но прямых улик угона или того, что «за руку поймали», не было — можно было отпираться. Например, свалить на возможную подслеповатость доносчика. Выполов положенные грядки, мы умчали на великах купаться.

Так я делал в то лето несколько раз, пока моя самоуверенность, замешанная на гордыне, не хлестнула через край. Сильно разогнавшись, я устремил мотоцикл между стоящим на обочине дороги трактором с двуосной телегой и забором, ограждающим территорию почты. Несмотря на то, что левой стороной руля я задел забор, полностью мы с моциком не поместились — не чувствуя габаритов коляски, я наехал ее колесом на вывернутое переднее колесо трактора. Зацепил я тракторный, глубокий, в виде елочки, протектор чуть-чуть, самым краем резины, но этого хватило на то, что нас почти перевернуло. Коляска резко поднялась от земли, а опустившись обратно (на уровне бессознательного я оттолкнулся ногой от земли, а Леха лег всем телом на багажник коляски), крылом задела подножку трактора, громко при этом сгрохотав. Руль при рывке от столкновения с подножкой практически выскочил у меня из рук. Снова крепко его сжав, я, не останавливаясь, поехал обратно к гаражу. Итоги поездки были плачевны: во-первых, мы с Лехой сильно испугались на месте преступления, а пока ехали домой, нервная трясучка только усилилась, во-вторых, на блестящем голубом крыле коляски появилась приличная вмятина, окруженная глубокими царапинами, и смотреть на нее было до слез обидно. Ну, а в-третьих, никто не отменял того, что моцик был фактически угнан у бати, и неотвратимость наказания при очевидности фактов, хорошего настроения мне совсем не прибавляла. Подставив под коляску тюльку и скрутив с нее колесо, мы попробовали через полено молотком выбить вмятину обратно, но техничности и силы не хватило (крыло, кстати, гораздо толще самой коляски). Да если бы и выправили, царапины никуда б не делись.

Какое все-таки последовало наказание, и было ли оно вообще, напрочь забылось. Скорее всего, это произошло из-за того, что я где-то дня через два «загремел» в стационар поселковой больницы, а отец в гараж не заходил в те дни. По-моему, про вмятину я ничего не рассказывал и после того, как меня выписали, само «рассосалось». Может, отец подумал, что он сам где-то зацепил или что-нибудь уронил на крыло в темноте гаража. Меня не спрашивали, а сам я выяснять не стал.

В больницу я взял с собой новую книгу — «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо. Новая она была во всех смыслах. До этого случая я не читал этого замечательного произведения, а читателем данного экземпляра оказался первым. Меня до сих пор пленяет запах новой книги — он такой приятный, многообещающий и будоражащий воображение, хочется вдыхать его снова и снова. Вот некоторые глянцевые журналы пахнут такой «химозой», что на расстоянии от них башка трещит. Книги — никогда!

Но, конечно же, один лишь запах, пускай и приятный, значит очень мало. Когда сама история, скрывающаяся за ним, и увлекательна, и красиво и «вкусно» подана вам, когда рисунки пусть немногочисленны, но написаны «на совесть», во всех деталях (есть что рассмотреть и над чем подумать, «привязывая» конкретный рисунок к сюжету, гадая, правильно ли все увязал), тогда во всем своем великолепии пред тобой предстает действительно Книга! А если еще она хорошо отпечатана, и страницы надежно скреплены — вообще фантастика!

К слову сказать, в нашу эпоху жизненных оснований, построенных исключительно на прибылях, множество замечательных книг оставляют после прочтения себя дурное послевкусие — ты точно знаешь, что выдержит она еще только одного-двух читателей. Лично я очень аккуратно обращаюсь с книгой, не фанатично, конечно, как библиоманы, которые, читая, лишь приоткрывают ее (чтобы корешок не портился), только догадываясь, что же написано на концах абзацев с левой стороны и на началах с правой. И мне обидно, когда замечательная история разрушается вместе с выпадением листков прямо на глазах — все-таки, читая, я привык открывать книгу до конца.

За период с третьего по седьмой класс я перечитывал «Робинзона» три раза, всегда находя что-то особенное в замечательной истории его приключений, на что не обратил внимания в предыдущий раз. Более всех меня впечатлили главы, связанные с пиршествами каннибалов. Этот страх, охватывающий Робинзона, я ощущал физически — сердце прыгало в груди, учащенно стуча о грудную клетку, дурнота подкатывала из области солнечного сплетения, кружа голову — становилось реально хреново. Какой же все-таки Дефо мастер! Вместе с ним, кстати, и переводчик, имени которого я не знаю, да и не задумывался в детстве над тонкостями перевода.

Читать я стремился почти всегда, если находился дома, по телевизору интересного было мало, да и был он один, в большой комнате, и вечером, конечно, его узурпировали родители. Не всегда, правда, получалось окунуться в фантастический или героический мир какого-нибудь романа — дома находились разные дела, а мама к сидящему средь бела дня человеку любого возраста и пола (кроме, разве что, грудных детей, и то ее б воля, они бы бесполезно ногами не молотили, а, к примеру, сметану взбивали) относилась крайне подозрительно, если не сказать негативно, и немедленно награждала его тут же придуманной трудовой повинностью. В отношении меня она считала, что сидеть можно было только за уроками, и я (как и многие другие — ничего оригинального) клал какую-нибудь «Повесть о настоящем человеке» на стол, а сверху держал учебник, приподняв ближний ко мне его край. Если кто-то приходил по мою душу, край учебника быстро опускался. Одно было плохо — толстую книгу так почитать невозможно: заметно будет.

У меня нет ответа на вопрос: привычка к чтению — это наследственное или воспитуемое? К примеру, маму я никогда не видел читающей книгу, но она научила меня в раннем возрасте читать и познакомила с небольшой домашней библиотекой. Отец так вообще уникум в этом отношении. Он месяцами не читал, но, если книга ему попадала в руки, он ее уже не выпускал. Помню, подсунул ему «Аэлиту» вечером, после работы. Утром встаю и обнаруживаю, что отец сидит на кровати, дочитывает, а на вопрос, ложился ли спать, он, не отрываясь от книги, что-то пробормотал невразумительное. Завтракать не стал, но на работу пошел, дочитавший. Причем, по моим наблюдениям, пристрастий каких-то у него нет, папа мой литературно всеяден — наряду с фантастикой он запоем может читать скучнейшие, на мой взгляд, мемуары, правда берет в руки книгу он редко.

Выйдя из больницы достаточно быстро и успев там после Дефо прочитать и перечитать «Трех мушкетеров», я шел к бабуле, чтобы вечером поехать домой. Было жарко, в воздухе летали крупные, легкие снежинки тополиного пуха, а по земле крутились, гонимые ветром, его катышки и скрутки, которые были уже далеко не такими празднично-белыми. Да уж, стоит только попасть на нашу землю грешную — тут же замараешься…

Подойдя к колонке, я с удовольствием подставил голову под ледяную струю воды и не получил ни втыка, ни даже замечания от бабушки.

— Хватит, простынешь, — только и сказала она.

Представляю, если б шли с мамой и у нее случилось «не настроение», какую лекцию о простудных заболеваниях и о предполагаемом немедленном возвращении туда, откуда шли, с вопросами в конце и требованием обязательных ответов на них я бы прослушал. До вечера было б чем заняться.

В конце лета мне батя стал все чаще разрешать ездить на мотоцикле самостоятельно, конечно, с какой-либо целью, в основном, за травой. Но, под шумок, я катался и просто так. Правда, была проблема — на «покатушки» нужен был бензин. Иногда с целью подзаправиться мы останавливали «Уралы» — они тогда были с бензиновыми моторами и бешеным расходом топлива. Если шофер останавливался, то почти всегда разрешал слить до ведра бензина. Канистру и шланг я возил с собой, в коляске.

Один раз (дело было летом, после шестого класса), мы решили провести акцию, находящуюся далеко за рамками правового поля — слить где-нибудь бензин. Пацаны из старших классов рассказывали с упоением про опасности такого мероприятия, недюжинную собственную смекалку и героическое преодоление разных опасностей в виде оврагов, невидимых в темноте, высоченных заборов и прочая, прочая… Местом проведения сего мероприятия мы назначили пилораму — именно там оставляли на ночь «Уралы», которые использовались для вывоза с делянок на распиловку делового леса. Какой черт нас на это дернул, пояснить не могу. На селе все друг друга знали и, если б нас поймали, сурового наказания лично от отца я бы не избежал, не говоря уж о правовых последствиях. Не помню, с кем я был, но нас было трое.

С вечера я лег и ждал, когда домашние уснут. В двенадцать ночи встал, оделся, тихо вышел из дома — спал я летом на веранде, и сделать это было не сложно. Прихватив заранее подготовленную канистру и шланг, через полчаса я был на месте сбора, на берегу пруда у противопожарного съезда. «Подельнички» уже были там. Мы осмотрели заранее, в каком месте будем преодолевать препятствие в виде забора, а днем подкатили большие тюльки с внутренней стороны. Сия прозорливость, как показали дальнейшие события, и спасла наши задницы.

В камышах, на мелководье, квакали жабы и трещала клювом, посвистывая, какая-то птица, в остальном было зловеще тихо. Ветра не было, воздух прохладен и чист; в отсветах прожектора, оглядывающего «сауронским» оком территорию пилорамы, был виден пар, поднимающийся от поверхности воды. Изредка плюхали хвостом довольно крупные, судя по спокойному долгому звуку, карпы, уходящие ко дну, возвращаясь с ночной прогулки.

Мы, пугаясь стука собственных сердец о ребра, который было слышно, наверное, за полкилометра, перелезли через забор и мелкими, осторожными перебежками от одного штабеля леса или досок к другому, пробрались, стараясь быть в тени, к стоящим «Уралам». Баки всех машин, кроме одной, оказались оборудованы навесными замками — так вскрылась первая брехня старшеклассников, которые утверждали, что до того, сколько бензина в баках, шоферам дела нет — как он заканчивается, им тут же наливают под завязку. Открыв единственный, не охраняемый замком бак «Урала» и опустив шланг, мы обнаружили, что бензина в нем — на донышке и слить его невозможно.

Вот в этот момент рядом с нами тихо появился большой пес неизвестной породы — вторая брехня (про собаку никто ничего не говорил). Мы обмерли, практически наложив в штаны. Пес подошел, по-хозяйски обнюхал нас, из приоткрытой пасти по зубам стекала слюна. Не сговариваясь и не делая резких движений, мы все пошли обратным путем. В моей правой руке была канистра со шлангом. Пес шел рядом. На полпути к забору он развернулся в сторону вагончика, рядом с которым на высоком столбе висел прожектор, и басом, с прирыканием один раз сказал:

— Р-р-р-гау!

Видимо, он сообщил, что нашел каких-то несанкционированных олухов, а далее предоставил возможность хозяину разбираться с данным недоразумением.

Почти сразу на крыльце возникла человеческая тень — третья брехня — «старшаки» авторитетно заявляли, что стоянка пилорамы не охраняется. Тень грозно и коротко скомандовала:

— А ну, стоять, стрелять буду!

Нервы наши не выдержали, и мы побежали, сломя голову. Я, обремененный канистрой, которую бросать было смерти подобно, бежал последним. Сторож не спешил, он просто шел, думая, наверное, что мы упремся в забор. С разбега, отталкиваясь от приготовленных тюлек, мы по очереди заскакивали на забор, опираясь животом и падали на землю с обратной стороны (я на бегу бросил через него канистру). В тот момент, когда я был головой вниз, а задницей кверху, одновременно с выстрелом раздался крик сожаления:

— Вот, суки!

По счастью, я упал рядом с канистрой, тут же схватил ее и помчался догонять остальных горе-расхитителей социалистической собственности. Бежали мы, пока не оказались на противоположном берегу пруда, лично у меня крутилась только одна мысль — как бы сердце не выскочило.

Остановившись и отдышавшись, мы обсудили, уже не спеша шагая по ночному лесу, утопая кедами в хвое сосен, итоги акции. Понятно, они были неутешительны и невнушительны. Но зато очень внятны.

На первом месте в списке обсуждений было недоумение по поводу того, почему сторож не скомандовал псу «фас»? Лично у меня есть подозрения, что он просто пожалел нас, идиотов. Ну, и понадеялся, что успеет перехватить. Может, это у него была вообще отработанная техника захвата мелких воришек.

На втором — великая радость по поводу того, что днем раньше мы притолкали к забору тюльки, и их никто, в силу раздолбайства (тогда советского, а теперь российского — страна другая, раздолбайство то же) не оттолкал на место.

На третьем — оставшийся без ответа вопрос: куда стрелял сторож — по нам или все-таки в воздух?

На четвертом — общее, консолидировано высказанное мнение о том, что не наше это все, не умеем мы, толку нет, страха много… К тому же — зачем? Проще заработать на бензин или, на худой конец, попросить его, как иногда и делали до этого.

На пятом — досада, смешанная, как ни странно, со злорадством, что «старшаки», понтуясь в переходе около школьного туалета, вдохновенно нам набрехали, а на самом деле никакого разухабистого, так смачно и в деталях описываемого ими геройства, основанного на понятии «дуракам закон не писан» не было.

Мы разошлись по домам. Я прокрался обратно на веранду, залез под одеяло, но спать совсем не хотелось. Возбуждение еще не улеглось, напротив, оно усиливалось, как только я закрывал глаза — очень уж отчетливо всплывала картинка, как заряд дроби мощным и плотным кулаком ударяет мне в спину, и на рубашке в области лопаток начинает расплываться красная роза… К тому же еще вертелась не озвученная «подельничкам» мысль — узнал ли кого-нибудь из нас в суматохе и темноте сторож.

Я вытащил из-под матраца фонарик, включил его под одеялом и, чтобы отвлечься, стал читать свежую роман-газету, в которой была опубликована вторая часть романа Чингиза Айтматова «Плаха». Постепенно мир манкуртов стал более ощущаемым, чем окружающий, и плавно перешел в сон, где была никогда мною наяву не виданная степь, табуны лошадей и «перекати-поле», которое я увидел перед самой побудкой меня в несусветную рань — до восхода солнца.

Еще одним печальным фактом, сопутствующим бензиновой акции, сделался очередной караул сельского частного коровьего стада, совпавший с бессонной и полной приключениями ночью. Повезло только с погодой. Ранним утром зарядил почти до самого обеда дождь, и коровы вели себя весь уповод (полдня — до обеда или после), доставшийся нашей семье, спокойно. Мне даже удалось поспать, прислонившись к жерди выгона и закутавшись вместе с ногами в прорезиненный отцовский плащ-палатку.