У каждого из нас есть друзья. Нет, не так. У каждого нормального, вписывающегося в современный социум человека есть друзья. Если это не так, то одно из трех: либо человек реально болен, либо одиночество его вынужденное, либо он полное говно. (Как там, у Раневской? По-моему — «вот, говно человек, а говорят, характер»).

Еще я уверен вот в чем — большого количества друзей быть не может. Приятелей, близких людей, товарищей — сколько угодно. Друзей — нет. В каждый период нашей жизни рядом с нами живут одинаковой жизнью с похожими устремлениями, занятиями один-два лучших друга, а бывает так, что во все периоды жизни мы делим дружбу с одним человеком — это тогда, когда мы живем на одном месте, прирастая к нему, как дерево к земле, корнями. Жить на одном месте или постоянно дышать воздухом странствий — все хорошо, лишь бы счастливо и без сожалений. Мне довелось на сегодняшний день глобально поменять три места жительства, вместе с которыми изменялся я сам: детство и юность — Киров, моя малая родина; начало трудовой деятельности, основные достижения и становление в профессии — заполярный Норильск; новые жизненные горизонты — прекрасный каменный Питер. И как раз в эти периоды и были разные лучшие друзья, которых на сегодня накопилось четверо — ни много ни мало, как раз.

В соответствии с обозначенным в названии цикла временным промежутком, в моем детстве случилось два лучших друга: Леха и Димыч.

По порядку, сначала — о Лехе. Дело в том, что с ним мы до самого института (поступили мы в разные вузы) практически все свободное время проводили вместе, часто с родительского благословления даже ночуя друг у друга по очереди. Конечно же, мы были одноклассниками, мы оба любили читать, но читали разные вещи (он больше тяготел к историческим романам, я — к фантастике), рассказывая друг другу о них и иногда, заинтересовавшись особенно «четкой» книгой, порекомендованной другом, с удовольствием расширяли свой кругозор, заходя в поле интересов товарища. Вообще мы все делали вместе, помогая друг другу, принося инструмент, если его не хватало ко мне (в том случае, если что-то делалось у меня дома или в сарае) или, в обратном случае, к Лехе: одинаковые пугачи, одинаковые «пулечные», одинаковые сани-самоходы…

Мне нравилось то, что нравилось ему, и наоборот: купаться, гонять на великах, ходить на рыбалку, строить землянки, играть в карты… Это, наверное, происходило потому, что мы были примерно одинакового интеллекта и воспитания, это нас и свело друг с другом. Немаловажным фактором того, что мы так сдружились, было и то, что наши родители, особенно когда мы были маленькими, приятельствовали. Учились мы тоже примерно одинаково хорошо, постоянно соревнуясь друг с другом. Но в то же время мы были и разными, чтоб вы быстрее и лучше поняли эту «разность», вот вам картинка: нам четыре года, новогодний утренник и мы, естественно, в костюмах. Я — Пьеро, Леха — Арлекин, Наташа — Мальвина (идея родительского анклава). Пусть не до конца, не полностью, но эти роли в то время нам очень шли, отражая нашу внутреннюю суть.

Я не знаю, договаривались ли наши родители, когда решали принципиальные вопросы ведения домашнего хозяйства (например, заводить корову), но все наши счастья и несчастья, связанные с домашним бытом, были одинаковы. Огороды наших семей и составом насаждений, и площадью вместе с подходами к нашему воспитанию также были схожи. Отсюда вытекало примерно одинаковое количество и суть домашних поручений, выдаваемых (как наряды на заводе) нам нашими родителями. К примеру, летом нам поручалась прополка грядок с луком, чесноком и другой «морковью». Мы договаривались — и сначала, к примеру, пололи у Лехи, а потом — у меня (или наоборот). Так было и веселее (во время прополки мы сидели у грядки друг напротив друга и обсуждали последние прочитанные книги или то, как и из чего будем делать очередное оружие или средство передвижения), и быстрее — в силу того, что, когда делаешь нудную работу не один, соратник вольно или невольно подгоняет, спать не дает.

Курятники у нас тоже появились одновременно, и тут же нам прилетела почетная обязанность кормить кур. Делалось это так — в ведре заваривался кипятком комбикорм, а пока он, набухая, остывал, надо было серпом нажать крапивы и топором мелко ее изрубить на тюльке. Затем, в ведре же тщательно смешать первый ингредиент со вторым и вывалить в курячье корыто вкуснейший, судя по хлебному запаху, завтрак, обед или ужин — в зависимости от времени суток.

Примерно та же история (в смысле семейной одинаковости) происходила со свиньями, телятами и коровами, а это, как вы понимаете, говорит о том, что домашние дела и задания у нас с Лехой были практически одного характера и выполняться должны были в одно и то же время. Это приводило к тому, что друг к другу у нас не было никакой зависти, этого поганого чувства, из-за которого бывали разрушены многие дружественные союзы: мол, «они гуляют, а я тут кверху жопой на грядке». И другой зависти тоже не было — велики, шмотки, телики — все примерно одинаковое. Вот пришло время, купили Лехе маг «Маяк», мне, примерно в это же время — «Комету». Возможно, в том числе и поэтому наша дружба сохранилось до сих пор.

Очень благоприятным фактором нашего развития было то, что мы тянулись друг за другом. Вот Леха в седьмом классе почему-то стал подтягиваться на перекладине лучше всех сверстников — такое первенство он сохранил до окончания школы — и я все лето, пытаясь его догнать в этом немаловажном для пацана вопросе, тренировался. Догнать не вышло, но с четырех раз в начале лета, к осени я спрогрессировал до уверенных десяти в первом подходе, что в совдеповском восьмом было «четверочной» нормой по физре (теперь, кстати, в девятом, «пятерка»).

И, конечно, была в нашем подражании, вольном и невольном, и обратная сторона. Я с четвертого класса надел очки. В этом возрасте моему другу, почему-то нравилось, что я в очках, и он тоже хотел их надеть. Для этого он смотрел до слез и белых пятен перед глазами на лампочку и солнце, читал в темноте, но эффект оказался обратным, видимо этими манипуляциями он только натренировал аккомодационный мышечный аппарат своих глаз (надо ему подсказать запатентовать методику) — зрение у него — супер и сегодня.

После пятого класса мы, как водится, вместе заболели футболом, причем Леха сильнее и необратимей, видимо, из-за того, что его отец выписывал «Советский спорт» и он читал его постоянно, а я — только время от времени. Он знал поименно и в лицо всех наших и не наших футболистов, их биографии (так, будто в семье с Олегом Блохиным жил), таблицы игр сезонов советских, европейских и мировых первенств, принципы розыгрыша загадочных для меня «Кубка УЕФА» и «Кубка кубков». Мне в этом вопросе было его не догнать, потому он консультировал меня в теоретических вопросах футбола. Практическую же сторону — как просмотр трансляций, так и постоянную игру в футбол — мы осваивали вместе.

Каждый вечер, с конца апреля по октябрь, а иногда и еще по мартовскому снегу, на стадионе собирались желающие играть в футбол. Иногда набиралось до пяти команд вместе со взрослыми мужиками. Логистика процесса была разной: иногда (редко) играли «на вылет», маленькими, по двадцать минут, периодами, чаще организовывали мини футбол, играя сразу четырьмя командами поперек поля. Днем тоже играли, например, после отгона коров (коровий путь с утра и после обеда начинался всегда около стадиона), тренируясь малыми группами, а иногда и с Лехой вдвоем, чтобы вечером лицом в грязь не ударить. В разгар этой футбольной болезни мы вообще с мячиком не расставались, если не футбол, то «набивалы» — это, когда мяч поддерживают в воздухе, ударяя постоянно по нему носочком, коленом или вообще, пяточкой. Тогда же мы освоили забивание гола головой, особенно преуспел мой друг. Мы постоянно на ходу или на бегу подпрыгивали и ударяли с маху головой разные предметы: бельевую веревку или проволоку, ветки деревьев.

Так вот, поручили мне родители подготовить к вечеру баню — воды и дров натаскать (тоже постоянная почетная обязанность). По очереди вносим охапки с дровами, складываем у печки. Тут мой друг, на бегу положив дрова, по выработанной за два дня привычке подпрыгивает, согнув ноги в коленях, и боком верхней части головы ударяет, но не веточку, а поперечный потолочный банный брус… Бф-у-ум-м — звучит то ли брус, то ли Лехина черепушка, и он, как подстреленный в прыжке заяц, валится с грохотом на пол бани. А я все это наблюдаю на выходе, я первый дрова положил. От испуга и желания помочь бросаюсь обратно в полумрак бани, в низком дверном проеме ударяюсь на бегу о косяк… Не знаю, что чувствуют, когда о брус с размаху ударяются (надо будет Леху спросить), а я после близости с косяком был буквально отброшен обратно на улицу, упав на «пятую точку», попутно получив побочный эффект в виде каких-то мельтешащих на периферии зрения почти бесплотных мотыльков. Я рванулся, встав на карачки, прыгнул как козел обратно в баню, а в это же время Леха там очухался и навстречу через порог тоже вперед головой лезет — тх-у-к — издают противный звук наши лбы, и мы оба оказываемся на пороге, опять в лежачем положении. Это уже просто какой-то идиотизм! Сначала мы постанывали от боли, но постепенно эти стенания все больше начинали походить на смешки, и в конце концов превратились в настоящий истерический смех. Мы ржали, как кони, лежа — он на правом, и я на правом боку, головой друг к другу, пока в боках наших не закололо настолько, что, опасаясь за дальнейший вред здоровью, мы, еще похохатывая, поднялись на ноги и побрели домой. В футбол играть, как планировалось, мы в тот день не пошли — в головах наших гудело, а снаружи — болело.

Почти все улицы нашего села в моем детстве были не асфальтированы, мы гоняли по ним на только что приобретенных великах. Половину суммы каждый из нас заработал на прополке корнеплодов — колхоз платил 90 копеек за ряд, при желании и упорстве в день мы пропалывали до трех рядов. Едем по узкой обрывчатой тропке вдоль забора, за который держится, шатаясь, Тимур-алкаш. Забор с Тимуром — справа, а слева — здоровенная, образовавшаяся после летних ливней лужа. Испаряющаяся на июльской жаре вода в луже имеет консистенцию жидкой сметаны коричневого цвета. Я проскакиваю мимо Тимура, а когда Леха с ним поравнялся, далеко не трезвый человек особенно сильно пошатнулся и толкнул его. Тот, немного побалансировав на краю обрывчика, не успев соскочить с велика, вместе с ним боком упал в жижу, скрывшись под нею с головой. Выползая и таща за собой транспортное средство, друг мой был просто неотразим — его синий велик, голубая футболка, коричневые шорты, цвета воронового крыла волосы, лицо и голые руки с ногами — все стало коричнево-шоколадного цвета. Я сперва захохотал, не подумав, как другу обидно, а тот шел, в голос ревел, размазывая грязь и слезы по щекам, и бубнил под нос, всхлипывая, что-то типа:

— Гад, Ти-и-му-ур, убью, сво-о-о-ло-о-очь.

Он брел, ведя велосипед, а коричневая жижа с него сначала текла, потом, подсыхая, капала. Я плелся за ним, уговаривая:

— Пойдем к водокачке, там обмоешься, потом домой — меньше попадет.

— Отста-а-а-нь, не хочу-у-у.

Около его калитки я развернулся, сел на велик и с поганеньким осадком на душе уехал домой куриц кормить.

В одном из рассказов я говорил вам, что травмы нас сопровождали постоянно и относились мы к ним пренебрежительно, часто вообще не замечая, и от этого, видимо, обижаясь на нас, раны наши быстро затягивались, заживали как на собаках. Бывали, конечно, и исключения, которые провоцировали «особо одаренные» доктора. Мне лично, такие «коновалы» попадались по жизни крайне редко, а уж по больницам я помотался, не приведи Господи. Приходит как-то друг мой с забинтованной ниже колена ногой.

— Че случилось? — спрашиваю, замечая, как он хромает.

— Прикинь, с отцом сегодня ездили смотреть, как новую ферму строят (дядя Коля главным строителем был тогда в колхозе). Залезли под крышу посмотреть, как стропила крепят, идем по доскам, а они оказались не прибиты. Вот мы и гикнулись вместе с потолком на землю, меня досками сверху еще завалило. Вытаскивает меня батя оттуда, а из ноги моей палка торчит — я встал, она обломилась, а часть в ноге осталась, кончик высовывается и по нему кровь стекает.

— Во, блин! — почему-то с завистью комментирую я (наверное, про то, как на стройке круто, подумалось).

— Ну и повез меня отец в Мурыгино, к хирургу Н..

Я, кстати, очень хорошо помню этого, с позволения сказать, доктора, но из морально-этических соображений называть его не стану, он мне полугодом ранее вросший ноготь удалял, запузырил в один палец четыре (!) обезболивающих укола. Когда часа через три-четыре такая инновационная не только для восьмидесятых, но и сегодня анестезия, стала меня «отпускать», я реально взвыл, и все мои мысли сводились к тому, что я бы гораздо эффективнее и безболезненнее самостоятельно этот ноготь удалил.

— О! — оживился я. — И что дальше?

— Ну, он скальпелем надрезал, достал сантиметра два длиной и толщиной с четыре спички палку, замазал «ихтиолкой», забинтовал и велел на перевязки ходить в нашу амбулаторию.

Ходит Леха, значит, ему повязки с «ихтиолкой» меняют, а он жалуется: вроде, что-то ему там мешает. Разбинтовали мы — на икре дырка с белыми краями, из нее сочится мутноватая жижа, но не сильно так. Стали мы ниже отверстия на икру надавливать — действительно, вроде как под кожей есть что-то. При более тщательном прощупывании обнаружилось, что твердый бугорок заканчивается на пол-ладони ниже входа. Стали надавливать посильнее, как на тюбик с зубной пастой, я наклонился к ноге — оп! — из отверстия гной мне прямо в глаза, а следом за ним показался край чего-то, в соплях будто бы, на тонкий обмылок похожего. Вытащили в итоге палку сантиметров пяти длиной и чуть не с мизинец детский толщиной, которая такая гладкая и склизкая была. Утерся я, а после этой операции нога Лехина зажила в три дня.

Чего греха таить, существовала у меня к Лехе и зависть. Она вспыхивала тогда, когда меня определяли в больницу или в санаторий. Друг мой — человек с хорошим здоровьем, его чаша эта практически минула. Но вот в пятом классе у него диагностировали ревматоидный артрит и «закатали» надолго в стационар областной больницы, в которой я был частым гостем. После лечения он сделался очень толстым от гормональных препаратов, которыми его лечили. Леха сразу после выписки был реально мало узнаваем, только над щеками, прекрасно видимыми со спины, и под бровями осталась знакомая интонация его лукавого взгляда. К тому же в разгар лета ему запретили воздействие прямых солнечных лучей, и мы все больше в тени прятались, играя. После этого случая завидовать я ему перестал, как-то внутренне, наверное, поняв что не надо о плохом думать, тем более в отношение близких людей. Конечно же, это понимание в какую-то конкретную мысль не оформилось, оставшись на уровне еле уловимых подсознательных флюидов.

А второй мой лучший друг — это Димыч! До сих пор сохранилась фотография, на которой мне чуть больше двух лет, а ему — полтора. Мы, как настоящие, большие пацаны, сидим на спинке дивана на фоне узорчатого ковра, руки наши перекрещиваются за спинами и лежат на плечах друг друга, круглые репки-лица просто светятся улыбками и блестят широко раскрытыми, веселыми глазами. Фотография черно-белая, цвет не передает, но теплую атмосферу средины семидесятых годов, как все такие фото, буквально выливает на созерцателя. Сразу же предполагаются наши молодые и здоровые родители, стоящие где-то рядом в праздничной одежде и в предвкушении застолья.

Может быть, и не было бы у меня сразу двух лучших друзей, если бы родители Димыча как раз примерно в то время, когда нас с ним запечатлел фотограф, не приняли решения переехать из нашего села в районный центр на «ПМЖ». Но все равно родители остались дружны, и мы с Димычем виделись довольно часто. Чаще приезжали в гости к ним мы, потому, наверное, что у нас всегда был транспорт, в который может поместиться вся семья: сначала — мотоцикл с коляской, потом — «москвич». Реже — они.

Димыч — парень с отменным здоровьем, впоследствии удачливый и техничный кулачный дворовый боец, а потом — пограничник. Именно он научил меня кататься на коньках, играя в хоккей. Мы приехали к ним в гости, у Димы коньки были, а мне их где-то подобрал его батя, и весь световой день мы вчетвером с соседскими пацанами, прямо на укатанной машинами зимней дороге, поставив ворота из комков снега, не на шутку бились в хоккей, с перерывами на «попить воды».

Отец его — физрук и военрук районной школы, профессионально занимающийся фотографией, невысокого роста, но крепкий тогда мужчина, на которого очень похож Димон — в том числе почти постоянно красной и улыбчивой физиономией. Именно поэтому у них в гостях всегда было очень интересно, например, как-то раз мы почти полных два дня без ограничений стреляли из духовки, принесенной им из школы. В моей школе на кружке стрельбы на одно занятие нам выдавалось два раза по восемь пулек.

В среднем школьном возрасте друг мой так же занимался, по примеру отца, фотографией, что неудивительно, ведь дома у них было все необходимое для организации поистине волшебного процесса проявки и печати фотографий. Я неоднократно участвовал при этом в качестве посильного помощника (подай-принеси). И даже сейчас, при воспоминании, у меня в груди нарастает теплая волна ожидания чуда появления изображений там, где их несколько секунд назад не было, похожая своей сутью на то ощущение, которое возникало, когда мама читала или рассказывала маленькому мне сказку перед сном.

Как-то, приехав к ним в гости, я застал его за необычным (прямо скажу, для Димыча — из ряда вон выходящим) занятием — он увлеченно что-то переписывал из тетради в тетрадь. Открою тайну для молодого поколения — в восьмидесятые никаких факсов-ксероксов не было, и обычный гражданин скопировать какой-то материал мог только ручным способом. Тетрадь оказалась толстенной, а содержанием ее было руководство к тренировочному процессу по карате-до. Мы, не помню теперь как, распределили страницы (вполне возможно, что пришлось расшить тетрадь), и я немедленно включился в процесс, живо представляя, как практически сразу же после создания копии заветной тетради, враги мои все поголовно окажутся поверженными, и только к некоторым я применю рыцарское снисхождение.

Руководство было с сопроводительными рисунками, их приходилось переносить, пользуясь «копиркой», последующие три недели руки мои не отмывались от ее следов. В этой же тетради были рекомендации по общефизической подготовке и ударной тренировке кистей рук: предлагалось плотно закрепить на твердую стену 365 газет и делать по 100 ударов каждой рукой ежедневно, по одной снимая газеты, после года тренировок гарантировался поставленный удар и боевые мозоли на костяшках кистей. Мы на следующий день сделали такой тренажер у Димы в сарае, а когда я приехал домой, воплотил идею у себя в дровянике на входной двери хлева.

С самостоятельными занятиями карате по тетради ни у меня, ни у Димыча как-то не сложилось, видимо, сказался слабый уровень самоорганизации, тетрадь и труд трех недель остались невостребованными и, наверное, где-то она валяется и сейчас в чертогах чуланов, книжных шкафов и чердаков родительского дома. Вот бы найти! Вот бы еще сформулировать, зачем…

Но, зато в рамку из газет мы колотили исправно — я у себя, Димон — у себя. Приезжая в гости друг к другу, мы занимались совместно и выяснили, что газеты приходят в негодность более массово и раньше, чем по одной в день — они от ударов рвались. Как я сейчас думаю, необходимо было следить за техникой удара, чтобы он был исключительно прямым, к тому же еще ударять в разные места рамки, а не по центру. Несмотря на эти недостатки, примерно за полгода, пока газеты еще держались, я набил себе на костяшках кулаков реальные мозоли, которые сначала даже кровоточили, а потом сделались ни к чему не чувствительными — иголки в них втыкались безболезненно.

Димыч занимался хоккеем. Нет-нет, не так, как мы, деревенские пацаны, в основном бегающие с клюшками за маленьким резиновым мячиком в валенках. У нас настоящий был только лед, и то первые две недели после заливки коробки — потом он покрывался слоем утоптанного снега. Ни у одного человека я не помню не то что «ракушки», а и простых щитков на голень. Приехав к другу как-то раз, я увидел, как он собирается на игру. Тут все было настоящее — шлем, перчатки, нагрудник и прочая амуниция. Вершиной всего была настоящая клюшка KOHO и коньки-канадки. Слюни мои капали на пол, пока он снаряжался. Успокаивало только то, что, окажись у меня все это, с хоккеем дома было бы покончено: из зависти старшие не пустили бы на лед, да еще бы и отпинали, скорее всего — нечего выделяться.

Мне всегда было очень интересно с моими лучшими друзьями, и я уверен, что если бы в юности пути наших жизней не разошлись: Димон — армия и работа, Леха — другой институт, других лучших в моей жизни и не было бы. Не знаю, что конкретно сказали бы вам обо мне они, а я скажу вот что: в их преданности уверен и очень им за это благодарен. Это можно заключить из того, что в нашей бурной юности девяностых, как только возник вопрос «разборок», и тот и другой лучший друг, не задумываясь о последствиях и не медля, впряглись за меня, хотя могли спокойно и не влезать в историю. Но это тема для других рассказов, о другом времени.